ничего кроме стремления разрушить, ничего кроме стремления удовлетворить свои животные инстинкты.

В душе Бруно кипели и бушевали страсти, проходящие все ступени бешенства, негодования, чувства мести и звериной тоски. Хотелось выть! Выть от собственного бессилия, от осознания того, что всему свершившемуся нет оправдания…

Служить на флоте он будет, но никогда, никогда он не подаст руки матросу, — понимал Бруно — Все! Между ними легла смертельная, обагренная кровью погибших офицеров, пропасть.

И еще он думал, а вернее пророчески чувствовал: «Революция заслонила от него будущее, и его, и Ирины. Надвигается тьма!».

Была ли в действительности эта любовь, так внезапно нахлынувшая на двух молодых людей далекой весной 1916 года? Любовь, сопровождавшаяся грохотом корабельных орудий, воем германских авиабомб и молчаливым холодом, напичканных минами, балтийских глубин. Любовь под липами прекрасной Эспланады. Хочется верить: да, была!

Эти двое людей никогда больше не встретятся. Как сложилась судьба Ирины неизвестно. А кавалер ордена Святой Анны 4-й степени

«За храбрость», лейтенант Бруно-Станислав Адольфович Садовинский будет расстрелян в феврале 1920 года «альбатросами революции» в городишке Медвежья Гора, что на железной дороге, ведущей на Север, к Кольскому заливу в Романов-на-Мурмане.

Но они ничего не знают о своей будущей судьбе. Для них жизнь продолжается.

В РГАВМФ сохранился документ: «Список офицеров и чиновников, выбывших (курсив мой. — А.Л.) в связи с переворотом». По данным этого списка, в первые дни марта в Гельсингфорсе было убито 39 офицеров, ранено шесть, без вести пропало шесть. Четверо офицеров покончили с собой.

Как легко и беззаботно написано — выбыли, словно офицеры выбыли в отпуск или на заслуженную пенсию. Люди были подло застрелены в спину, зверски подняты на штыки или, еще полуживыми, сброшены под лед, а в списке — выбыли! В этом вся низость и подлость того, что происходило в Гельсингфорсе, да и, как потом выяснилось, во многих других приморских городах России, в феврале 1917 года. Среди погибших чинов Балтийского флота было три адмирала и генерал флота, офицеры флота, офицеры-механики, офицеры-кораблестроители, кондукторы, флотский врач и капитан военного транспорта. Все эти офицеры достойны того, что бы их помнили потомки.

Спустя несколько дней, после страшных и кровавых событий 3–5 марта, Гельсингфорс все еще находился под властью распоясавшихся матросов и городской черни, и в любой момент можно было ожидать новых вспышек насилия и убийств.

Позже, офицерам в Гельсингфорсе, стало известно, что «революционные» события произошли, как по команде, и в других базах Балтийского флота: в Ревеле и, особенно кровавые, в Кронштадте.

В Ревеле зимовала часть миноносцев Минной дивизии, Дивизия подводных лодок и 1-я бригада крейсеров. Это были боевые корабли, много плававшие в войну и часто бывавшие в тяжелых боевых столкновениях с германским флотом. Их матросы, под германскими снарядами и бомбами, в боях, научились понимать и ценить своих офицеров. Поэтому на кораблях, базировавшихся в Моонзунде, крупных беспорядков не было и не произошло ни одного убийства офицеров.

Спокойный ход февральских событий 1917 года на кораблях, базирующихся в Ревеле, подтверждает и сохранившееся в РГАВФМ служебное письмо от 9 марта 1917 года капитана 1 ранга М.Алеамбарова своему начальнику дивизиона капитану 1 ранга А.В.Развозову. В нем М.Алеамбаров писал:

Дорогой Александр Владимирович.

…пишу тебе возможно подробно обо всем. 6го марта команды 3-х моих миноносцев передали через офицеров, что они просят меня уйти с дивизиона… Получив это заявление, я собрал все команды для переговоров с ними и выявления, что, в сущности, за время моего пребывания на дивизионе, команда ставит мне в вину лишь такие вещи, как, например, стрижка волос под машинку, пользование вельботом, а не моторкой и т. п. В конце концов, ничего определенного, формулированного нет. В то же время говорилось, что я был чрезмерно строгий старший офицер, также заведующий отрядом новобранцев. После моего с ними разговора они кончили тем, что просили меня остаться, целовались со мной, кричали много раз «Ура», я не выдержал и даже расплакался (уже не описать того, как было выстрадано их новое решение).

Отдавая себе отчет, что перемена их взглядов не прочна, что она явилась под влиянием минуты, и всегда может от каждого неосторожного слова, вновь измениться, я решил подать тот рапорт, который посылаю одновременно с этим письмом. …В результате всего произошедшего, у меня явилось твердое убеждение в том, что оставаться на дивизионе я не могу. …Все это мне тяжело до крайности. Нервы получили сильный удар. Мне тяжело уходить, но опять повторяю — это необходимо. Кроме меня заявлены протесты против Ронненкампфа и Рюмина. Первому не доверяют из-за его фамилии, а о втором говорят: «Какой же ты командир». Ронненкампф пока лежит больной в клинике, а Рюмин подаст рапорт об отчислении. …Вот грустная исповедь…

Искренне преданный М.Алеамбаров

Из самого тона письма и из претензий матросов к капитану 1 ранга М.Алеамбарову, в общем-то бытовых, которые на службе всегда возможны, чувствуется, что провокационная «агитация», в это время, еще не разложила души матросов, еще не разбудила в них низких инстинктов развала и разрушения, и в их ряды еще не проникли наемные убийцы. Флотские офицеры, в большинстве своем, болезненно и тяжело переживали возникшее к ним недоверие своих матросов. Но трещина между мостиком и «низами» все равно уже пролегла.

То, что на боевых кораблях, находящихся на передовых позициях, а не в тыловых базах, таких как Кронштадт или Гельсингфорс, было достаточно спокойное отношение команд к произошедшим в стране событиям, подтверждало мысли мичмана Садовинского о существовании заговора.

Он рассуждал так: во фронтовых условиях передовых флотских пунктов базирования, невозможно было свободно существовать агентурам (неважно — английской или германской) и действовать по разложению команд, да и «агитаторы», то есть наемные убийцы, не могли безнаказанно туда проникнуть. Еще шла война, но Балтийский флот был обезглавлен и понес такие потери командного состава, которых не случалось ни в одном морском сражении русского флота. Для многих офицеров флота, и для мичмана Б.Садовинского в том числе, было совершенно очевидно, что все эти чудовищные эксцессы и преступления были вызваны искусственно, под влиянием агитации и провокаций среди матросов, подосланными наемными убийцами, а не были результатом плохого отношения офицеров к своим подчиненным. В Гельсингфорсе циркулировали слухи, что убийства осуществлялись по спискам, в которых были помещены все командиры, старшие офицеры и старшие специалисты.

Мичман А.А.Завьялов в своих «Воспоминаниях 1910–1917 г.г.» по поводу «списков» пишет следующее:

«По моем возвращении в Гельсингфорс мне неоднократно приходилось слышать про существование каких-то списков специалистов подлежащих уничтожению. Я серьезно к таким разговорам не относился, т. к. считал, что своя