— Чудесно!

— Если бы Уинстон попросту заявил, что он поддерживает греческих монархистов, — продолжал отец, — я бы не удивился. Это было бы вполне в его духе. Но убивать греческих партизан! Посылать на такое дело английских солдат!

— А может быть, используя и полученное по ленд-лизу американское оружие, — вставил я.

— Это-то я выясню, — сказал отец. — Хотя навряд ли я смогу многое сделать, — добавил он.

— Может быть, публичное заявление?

— С осуждением англичан? — отец покачал головой. — Нет, не теперь. Будет еще время поднять этот вопрос при встрече с Уинстоном в феврале. И во всяком случае… Лицо его внезапно прояснилось.

— Во всяком случае, что? Отец вдруг переменил тему.

— Знаешь, примерно год назад здесь, в Белом Доме, была с визитом королева Вильгельмина. И мы с ней поговорили, — отец улыбнулся, — или, вернее, я заставил ее говорить о колониях Голландии и об их участи после войны. Речь шла о Яве, Борнео, словом, обо всей Голландской Индии. Мы всесторонне обсуждали этот вопрос более шести часов, на протяжении двух или трех вечеров. Я указал ей, что эти колонии будут освобождены от японцев американскими вооруженными силами — американскими солдатами, моряками и морской пехотой. Я упомянул и о Филиппинах. — Отец улыбнулся при этих словах. — И, знаешь, Эллиот, она согласилась принять нашу политику на Филиппинах за образец для Голландской Индии после войны. Вильгельмина обещала мне, что сразу же после победы над Японией ее правительство объявит о своем намерении предоставить народам Голландской Индии для начала статус равноправного доминиона и самоуправление. Затем, если после создания в Голландской Индии своего собственного правительства народ свободным голосованием решит требовать полной независимости, он ее получит — точно так же, как мы предоставляем независимость Филиппинам. Это уже определенное обязательство, и оно знаменует собою решительный отход от английского руководства. Подумай только, какое это будет иметь значение для Сталина! Ведь это покажет ему, что могут сделать западные государства после войны и что они сделают!

Я высказал предположение, что об этих беседах с королевой Вильгельминой отцу напомнило вызывающее поведение англичан в Греции.

— Верно! — сказал он, — совершенно верно! Поэтому-то я и не считаю необходимым делать публичное заявление, осуждающее действия англичан в Греции, не говоря уже о том, что державы оси могли бы использовать такое заявление для своей пропаганды. Дело в том, что мы сможем оказать на англичан нажим, чтобы заставить их действовать в согласии с нашей линией во всех колониальных вопросах. Тут все связано: и Голландская Индия, и Французский Индо-Китай, и Индия, и английские экстерриториальные права в Китае… В конце концов мы все-таки добьемся того, чтобы двадцатый век был двадцатым веком, вот увидишь!

Раздражение, охватившее было отца, совершенно рассеялось, и он с жаром развивал свои планы внешней политики, которая не только не будет зависеть от английского министерства иностранных дел, но и вынудит эту цитадель империализма признать необходимость прогресса. Я понял, что на ближайшем совещании «Большой тройки» отец намерен добиться пересмотра всей международной политики.

* * *

Спустя несколько дней я покинул Вашингтон по личному делу самого радостного свойства. 3 декабря в Аризоне я обвенчался с Фей Эмерсон. Я ожидал вызова обратно в Европу примерно через две — три недели. Но как раз перед 16 декабря я неожиданно, и к своему удовольствию, получил отпуск, или, точнее, получил предписание задержаться в Штатах для выполнения «временных обязанностей» до конца рождественских праздников. Этот приказ прибыл как раз накануне 16 декабря — дня, когда Гитлер прорвал наш фронт в Арденнах. Когда сообщение о прорыве было получено военным министерством, я был ошеломлен. Одна из главных задач воздушной разведки заключается именно в собирании сведений, располагая которыми командиры не могут быть застигнуты врасплох. Между тем, как выяснилось из сообщений, полученных в военном министерстве, а впоследствии и из официальных коммюнике, наступление противника застало нас, если не спящими, то, во всяком случае, довольно крепко дремлющими. Опасаясь, не был ли прорыв результатом оплошности моей части, я прежде всего попросил в соответствующих инстанциях разрешения вернуться на самолете в штаб экспедиционных сил союзников и выяснить, что же случилось. Однако мое начальство заняло весьма разумную позицию: оно решило, что упущенного не воротишь, а мое присутствие или отсутствие не могло иметь существенного значения для успешной ликвидации прорыва. Поэтому, застряв в Вашингтоне, я мог лишь строить догадки насчет того, что произошло. Дело было не в погоде, так как фоторазведка обязана выполнять свои функции в любую погоду. Только покончив со своим заданием в Вашингтоне и вернувшись в свою часть, я узнал, что на самом деле наша разведка действовала безукоризненно, что сведения о сосредоточении вражеских войск к востоку от Арденн были собраны и переданы в «соответствующие инстанции», но затем — задержаны или положены под сукно каким-то безответственным офицером разведывательного отдела штаба.

Последние дни своего отпуска я провел в семейном кругу, в Гайд-парке. Это было последнее рождество, проведенное с отцом. Как это ни странно, вопреки тону газетных заголовков и господствовавшей над всем атмосфере войны, для нас это были дни глубокого спокойствия и удовлетворенности. На краткий миг мы выключились из всего мира и снова были единой семьей, тем крепче сплоченной, что, как заметил отец год назад в Каире в День Благодарения, это была большая семья.

Стоявший посреди большой гостиной стол был отодвинут, а на его место водружена нарядно убранная елка. Для каждого из нас была приготовлена куча пакетов с подарками. В сочельник отец уселся в свое любимое кресло-качалку рядом с камином и открыл знакомую всем нам книгу; мы разместились вокруг него. Я растянулся на полу у камина, в котором приятно потрескивал огонь. Читая знакомую с детства «Рождественскую песнь», отец ритмично повышал и понижал голос. Мои мысли бродили где-то далеко и вдруг совсем исчезли. Тут Фей толкнула меня локтем в бок и сердито прошептала: «Ты храпишь, сядь!» Я виновато взглянул на отца, но он, не улыбаясь, подмигнул мне и продолжал читать. Я заметил, что он почему-то забыл вставить свой искусственный передний зуб в нижней челюсти. То же самое вдруг заметил и мой трехлетний племянник Крис, сын Франклина младшего. Он подался вперед и звонко сказал, прервав чтение:

— Дедушка, ты потерял зуб!

Это было утверждение, не требовавшее ответа, а поэтому отец, только улыбнулся и продолжал читать. Но Крис уже потерял всякий интерес к «Рождественской песни». Он встал, подошел к отцу, прислонился к нему и, протянув указательный палец к самому его рту, настойчиво продолжал:

— Дедушка, ты потерял зуб. Ты его проглотил?

На этот вечер с «Рождественской песнью» было покончено.

— В нашей семье слишком развит дух соперничества, чтобы читать вслух, — рассмеялся отец и захлопнул книгу.

— В будущем году, — сказала моя жена, — мы будем праздновать мирное рождество и будем слушать, как примерные дети.