Теперь Ванде повеселее — наверное. Она живет в Нантерре, изучает марксистскую социологию под руководством Лефевра (чьему перу, не лишним будет заметить, принадлежит «Critique de la Vie Quotidienne»). Ребенок поручен заботам экспериментального детского садика для аспирантских детей, где воспитание поставлено в строгом соответствии с идеями Пиаже — как я думаю. Ну а я — у меня есть мой J & B. Компания J & B производит его ящик за ящиком, год за годом, так что в обозримом будущем дефицита не предвидится — как говорят знающие люди.

'Уважаемый доктор Ходдер.

** Я понимаю, что как-то не принято вступать в переписку с психоаналитиком своей девушки, однако есть определенные моменты, о которых, как мне кажется, вам следовало бы знать. У меня возникала мысль посетить вас лично, но в таком случае создалась бы, как вы несомненно понимаете, совершенно неловкая ситуация, я пришел бы на прием к психиатру. Ровно так же я понимаю, что этим своим письмом я до некоторой степени вмешиваюсь в проводимую вами терапию, однако вы ведь совсем не обязаны обсуждать полученные от меня сведения со Сьюзен. Я очень прошу вас рассматривать мое письмо, как наш с вами секрет. Я очень прошу вас рассматривать его как сугубо личное и конфиденциальное.

Для начала я хочу подчеркнуть, что мы со Сьюзен очень близки, а потому практически все, о чем вы с ней беседуете, становится известным и мне. Она пересказывает мне и что она сказала вам, и что вы ей ответили. Мы встречаемся со Сьюзен уже около шести месяцев, так что я хорошо знаком с ее историей — или историями. То же самое относится и к вашим реакциям, во всяком случае — в общих чертах. Например, я знаю, что вас раздражает моя манера называть вас в разговорах со Сьюзен «песочником», однако хотелось бы вас заверить, что я не вкладываю в это слово никакого неприятного смысла. Это вполне невинное прозвище, обязанное своим происхождением старому стишку: «Баю-бай, придет песочник/Спи-усни, спи-усни./ Песком глазки припорошит/ И утащит твои сны». (Стихотворение существует во многих вариантах, но я предпочитаю этот.) Кроме того я понимаю, что сейчас вы чувствуете себя не совсем уверенно, виной чему престиж психоанализа, предельно упавший за последнее время. (Обстоятельство, известное вам куда лучше, чем мне.) Это должно вызывать в вас некоторою, более чем оправданную нервозность. Любой специалист, чья методика объявляется сомнительной, испытывает определенное потрясение. Еще бы! (К слову сказать, я очень рад, что вы один из тех, которые говорят, а не просто сидят и слушают. Мне кажется, что это прекрасно, даже великолепно, с чем и хотелось бы вас поздравить!)

Теперь по сути дела. Я отлично понимаю, что желание Сьюзен распрощаться с вами и купить вместо этого рояль вас встревожило. Вы в полном праве беспокоиться и говорить, что она выбирает неверный путь, что под тем, что она говорит, кроется нечто совсем иное, что она прячется от реальности и т. д., и т. п. Валяйте. Но тут существует одна возможность, которую вы, возможно — только возможно — упускаете. Возможность, что ни что ни под чем не кроется.

Сьюзен говорит: «Я хочу купить рояль». Вы думаете: Она хочет бросить анализ и заслониться от мира роялем.

Или: Да, это верно, что отец Сьюзен хотел видеть ее профессиональной пианисткой, что она училась двенадцать лет у Гетцманна. Но в действительности она совсем не хочет бередить свои старые раны. Все, что ей нужно, это мое неодобрение.

Или: Провалившись однажды как профессиональная пианистка, она хочет повторить эту неудачу. Она уже слишком стара, чтобы достигнуть своей первоначальной цели. Спонтанная организация будущего поражения! Или: Она снова увлекается, чем попало. Или: Или: Или: Или:

Характер вашей профессиональной подготовки да и сама ваша наука не позволяют вам задуматься, а что если она и вправду хочет бросить психоанализ и купить рояль? А что если и вправду рояль для нее нужнее и ценнее психоанализа?[33]

Первое и основное, с чем нам следует разобраться, это локализация надежды. Где пребывает надежда — в анализе или в рояле? Будучи психиатром, а не торговцем музыкальными инструментами, вы склоняетесь к первому варианту. Но тут есть существенное различие. Торговец музыкальными инструментами может показать свой товар лицом, вы же, как это ни прискорбно, нет. «Стейнвей» — величина определенная и хорошо известная, в то время как анализ может оказаться успешным, а может и нет. Я не укоряю вас этим обстоятельством, я просто его отмечаю. (Любопытный вопрос: почему люди так любят, говоря простым языком, подъябывать психоаналитиков? Вот и я, если разобраться, занимаюсь сейчас чем-то подобным. Я имею в виду не враждебность, проявляемую пациентом аналитика на приеме, а другую, самую общую. Этот интересный феномен заслуживает серьезного исследования.)

Может быть, есть смысл описать вам мои собственные впечатления от сеансов психоанализа, у меня их было всего пять или шесть. Доктор Беринг отличался высоким ростом и крайней неразговорчивостью. Вытащить из него фразу: «Какие мысли приходят вам на ум?» было огромным успехом. Вот небольшой эпизод, являющийся, как мне кажется, показательным. Придя на очередной часовой сеанс, я рассказал Берингу нечто, сильно меня взволновавшее (в то время я был сотрудником одной из техасских газет). До меня дошли слухи следующего свойства: четыре черных подростка поймали на пустыре десятилетнего белого мальчика, многократно его изнасиловали, затем засунули в холодильник и захлопнули дверцу (это было еще до распоряжения обязательно снимать с выбрасываемых на свалку холодильников дверцы). Мальчик задохнулся. Я и по сей день не знаю, что же там произошло в действительности, но копы арестовали неких черных парней и, согласно тем же слухам, лупили их по - черному, добиваясь признания. Я не занимался тогда криминальной хроникой и узнал все это у одного из репортеров, освещавших работу полиции, узнал и тут же пересказал доктору Берингу. Убежденный либерал, он побледнел от гнева и спросил, что я предпринимаю на этот счет? Это был первый случай на моей практике, когда Беринг заговорил. Я был потрясен — мне как-то и в голову не приходило, что я должен что-то на этот счет предпринимать (о чем доктор, по всей видимости, догадывался). Вернувшись домой, я позвонил своей тогдашней свояченице, занимавшей должность секретаря одного из членов городского совета. Нетрудно понять, что моя свояченица была весьма влиятельной персоной — советники по большей части мотаются где-нибудь по делам своего бизнеса, перекладывая все муниципальные проблемы на плечи исполнительных секретарей — так что она без промедления послала шефу полиции запрос, что там происходит, нет ли проявлений жестокости со стороны полиции, а если есть, то насколько серьезные. Нужно заметить, что этот случай приобрел широкую известность, журнал «Эбони» прислал для его освещения одного из своих репортеров, но тот так и не смог увидеть арестованных. Более того, копы ему крепко поднакидали, в те стародавние времена они и слыхом не слыхали, что бывают черные журналисты. Они уже знали, что с белыми репортерами нужно обращаться малость посдержаннее, но черный репортер? Это не укладывалось им в голову. Однако моя свояченица использовала свое влияние (влияние своего начальника) и объяснила шефу, что если имеют место серьезные проявления жестокости, копам лучше бы их прекратить, потому что этот случай привлекает слишком много внимания, и если сведения о жестокости вылезут наружу, это сослужит городской полиции очень плохую службу. Затем я связался с одним своим знакомым, занимавшим довольно высокий пост в Отделе шерифа и предложил ему, чтобы он предложил своим коллегам малость поутихнуть. Я намекнул на некие конфиденциальные политические обстоятельства, и он подхватил в том же ключе. Отдел шерифа абсолютно независим от полицейского управления, но они квартировали в одном и том же здании городского суда и имели самые тесные связи. В итоге всех этих телодвижений копы назначили на четыре часа дня пресс-конференцию с участием этих четверых негритят — пусть все сомневающиеся убедятся, что они живы и более-менее здоровы, во всяком случае не избиты в хлам. Я тоже пошел, и эти парни выглядели вполне прилично, за исключением одного, лишившегося половины зубов, копы объяснили, что он упал с лестницы. Все мы знаем, как там в полиции падают с лестницы, но тут все дело было в степени жестокости, и пресс-конференция полностью опровергла слухи, что копы забили арестованных чуть не до смерти. Парни вполне нормально ходили и разговаривали, а если чувствовалось, что они до смерти перепуганы, то разве могло быть иначе? Телевизионных репортажей не было — в те времена газетчики имели обыкновение в самый ответственный момент выдергивать какой-нибудь телевизионный кабель из разъема. И никто не удивлялся, нормальный ход. Я понимаю, что подобные разговоры о минимальной степени жестокости производят впечатление черствости и бездушия, но позвольте вам заметить, что по тому времени заставить копов нашего города вывести арестованных на публику было делом далеко не маленьким. Это был своеобразный рекорд. Так что около восьми часов я позвонил доктору Берингу домой, оторвав его, надеюсь, от обеда, и сказал, что эти парни в порядке, более-менее, и он сказал, что прекрасно, он рад это слышать. Позднее присяжные их оправдали, а я перестал встречаться с Берингом. Чем и ограничивается мой личный опыт психоанализа; должен признаться, он оставил у меня довольно неприятный осадок. Можете делать скидку на это мое предубеждение.