И снова оба замолчали. Доминиканец не знал, что думать, кроме того, что своими циничными замечаниями его высокопреосвященство заставлял его дорого расплачиваться за проявленную непунктуальность, и, несмотря ни на что, не мог не оценить присущий Хакеру особый магнетизм и опустошающую внутреннюю силу. Так или иначе, самым поразительным в его высокопреосвященстве было изначально присущее ему неотвязное одиночество. Они сидели рядом, и однако брат Гаспар чувствовал, что его здесь как бы и нет. Да, кардинал смотрел на него, но без всякого любопытства, словно наизусть знал его душу и мог безошибочно предсказать все его слова и мысли; да, он выслушивал доминиканца, но без всяческого доверия, хотя и не давал почувствовать своей недоверчивости, из чего следовало, что с него достаточно беспрекословного подчинения. Он витал где-то так далеко, что становилось понятно: никто ничего не значил ни для этого человека, ни для его Церкви. Или, по крайней мере, так казалось бедняге Гаспару.

— Превосходное бургундское, — сказал он, чтобы хоть что-нибудь сказать.

И снова воцарилось молчание, и брат Гаспар понял, что — была не была — он должен сделать что-то, чтобы разрядить обстановку.

— Позвольте поздравить вас с выбором такого вина, — сказал он, но даже эта лесть не возымела действия.

Им подали второе: отбивную с кровью, на которую кардинал все равно посмотрел скептически, и лангуста, который своими размерами превосходил все мыслимые пределы — точь-в-точь инопланетянин, плавающий в розовом соусе. Брат Гаспар налил вина сначала Хакеру, потом себе.

— Заказать еще, ваше высокопреосвященство?

Хакер согласился, что, впрочем, внешне никак не выразилось: он только чуть приподнял ладонь над столом и взглядом попросил принести еще вина, которое и было им тут же подано. К счастью, салат благотворно подействовал на желудок брата Гаспара, и он уже изготовился попробовать впечатляющего моллюска.

— Впервые в жизни пробую лангустов, ваше высокопреосвященство, — сказал он. — Вам, человеку светскому, это, наверное, покажется невероятным. Даже не знаю, как к нему приступить. Откуда начинать? А это что? — добавил он, потрясая чем-то похожим на клещи, положенные на тарелку. — Это что, действительно нужно? Я ведь только собираюсь его съесть, а не оперировать. Разве эта штуковина не похожа на хирургический инструмент? Посмотрим, откуда же все-таки начать, — сказал он и шутовски попробовал отщипнуть кусочек морского обитателя. — Я правильно делаю? Думаю, он съедобный. А сколько у него всяких усиков и отростков! Это нормально? Да, воистину удивительное это создание — лангуст. Я всегда говорю: Бог проявляет себя даже в своей мельчайшей твари.

Снова воцарилось молчание, и брат Гаспар не знал, как ему вести себя ни с лангустом, ни с Хакером: как воспользоваться клещами и какую тему для разговора еще придумать.

— Где вы собираетесь провести Рождество, ваше высокопреосвященство? — спросил он.

Хакер вновь посмотрел на него без всякого выражения и сосредоточился на своей тарелке, методично отрезая кусочки кровоточащего мяса. Брату Гаспару почудилось, что филе вот-вот оживет; от жара все у него в голове начало путаться.

— Я думал провести его вместе с матерью, — сообщил он.

Хакер был погружен в сдержанное негодование, и провоцировал в нем это ледяное и утонченное чувство весь мир в целом и Гаспар в частности. Он обвинял изысканно, не шевельнув и мускулом лица, застывшего, словно на нем была стальная маска, но, несмотря на все это, брат Гаспар понимал, что его высокопреосвященство знает то, чего не знает он, может то, чего он не может, что его высокопреосвященство с Богом, а он — нет, что тысяча световых лет отделяет Хакера от этой вши, которую он теперь разглядывает с чуть заметным любопытством.

Хакер отрезал еще кусочек, положил его в рот и, пережевывая, спросил:

— Вы ведь нас презираете, не так ли, брат Гаспар?

Брата Гаспара как молнией ударило. Хакер, напротив, поднес бокал к губам и стал смаковать вино с важным видом знатока. Потом снова сосредоточился на мясе и, выковыривая жилку и откладывая ее на край блюда, сказал:

— Бога ради, кем вы себя возомнили? Святым Франциском Ассизским?

— Я… — начал было бедняга Гаспар.

— Молчите! — прервал его Хакер. — Что вам наговорил про нас его высокопреосвященство Эммануэль Малама? Ведь вы встречались с ним, не так ли? Вы что, не знаете, что этот человек затаил злобу на всех и вся? Подобные знакомства далеко вас заведут и оставят о нас лишь смутные и извращенные впечатления. Сначала вы заводите шуры-муры с монсиньором Лучано Ванини, потом вдруг оказываетесь на короткой ноге с самим Папой, и вот теперь — кардинал Малама. Дальше в лес — больше дров. Знаете, что я думаю? Я думаю, что вы не умеете выбирать знакомых. И вот еще что. Вы не сознаете ответственности, которая лежит на наших плечах… Знали бы вы, с каким тяжелым чувством я каждый раз завожу дело, когда предчувствую, что оно наверняка окончится рядом церковных санкций, среди которых вполне возможно отлучение… И что я извлекаю из этого для себя? Ничего, брат Гаспар, ровным счетом ничего: множество врагов, злонамеренные слухи и насмешливые упреки в непомерном цинизме, которые чаще, чем мне хотелось бы, выплескиваются на страницы прессы, не говоря уже о том, что я превратился в мишень для либеральных обозревателей и пользующихся уважением интеллигентов-атеистов, что, как бы парадоксально это ни прозвучало, практически лишает меня надежд на папский престол — заветную, пугающую мечту всех кардиналов.

— Все в порядке? — спросила совсем некстати подошедшая монахиня-индианка.

Хакер кивнул, но дал понять, что обсуждает дела, не нуждающиеся в ее вмешательстве, ввиду чего монахиня стремительно упорхнула.

— Но я принимаю эту ответственность, брат Гаспар, — продолжал Хакер, — принимаю ее, несмотря на то что знаю, что подготовлен лучше, чем большинство из тех, кто по своей склонности к неуместному смирению (что, по сути, есть не что иное, как ханжество) мог бы воссесть на престол святого Петра. Мне, брат Гаспар, достался самый тяжелый крест: быть карающей рукой. Неужели это может нравиться? Нет, это не нравится мне. Наше Священное судилище видело, как плачут мужчины всех родов и званий, мужчины, которые, возможно, стоят гораздо больше, чем их обвинитель: дальновиднейшие богословы, генералы больших и малых орденов, какой-нибудь строптивый кардинал, в своем правдоискательстве перешедший все границы, или невежественные, но добросердечные и честные в своих устремлениях монахи, вроде вас, короче говоря, мужчины, стоившие больше меня, но которых я тем не менее должен был отлучить от лона нашей Церкви. Вы провели жизнь, витая в облаках: восхищенные то каким-нибудь цветочком, то самим Святым Духом, обливаясь холодной водой, вставая на заре, регулярно молясь, питаясь овощами, заглушая своекорыстные интересы, равнодушно взирая на все мирские желания, умерщвляя плоть и изгоняя всяческую чувственность, чтобы там, в самой глубине, соприкоснуться с духом; наконец, обретая награду в более или менее мистических переживаниях, и всякое такое. Но вы искали в нашей Церкви только собственной пользы, собственной выгоды и даже собственного удовольствия. Подлинное самопожертвование вам неведомо. Неужели вы и вправду думаете, что это так увлекательно день-деньской таскаться с документами, подготавливая конференцию для кучки каких-нибудь педантов, помогая состоящим при Папе богословам, читая с лупой заявления и тезисы темных лошадок нашей Церкви? Думаете, это интересно? А вам не приходило в голову, что я не задумываясь предпочел бы выращивать салат и считать единственной битвой битву за спасение своей души и за то, чтобы накормить всех голодающих на свете? Вы, мистики, можете быть неуступчивыми и склонными к преувеличениям, насколько пожелаете; нам же, напротив, приходится взвешивать и соизмерять самих себя и всех остальных. Вы можете посыпать главу пеплом, сомневаться, впадать в депрессию, молиться, терять веру, возвращаться к ней, отчаиваться и даже закрутить романчик на стороне. Мы — нет. Мы постоянно должны быть прагматиками. Сражаться с этим миром осторожно и дипломатично, но и с подобающей жесткостью. Держать в узде земные власти, выступать на международной арене, якшаться с проходимцами всех мастей и стараться перехитрить их. По возможности мягко, но не давая им передышки и не уступая ни пяди своей территории. Мистицизм, брат Гаспар, жалкая штука по сравнению с работой по руководству Церковью. На самом деле вы совершенно бесполезны для воинства Христова. Естественно, есть исключения, которые делают честь вашему племени: мужчины и женщины, которые не только чувствовали Бога, но и сумели выразить это таким образом, что даже атеисты и умники, которых, тем не менее, мучает сознание собственной греховности, с почтением внимали их слову: святой Хуан де ла Крус, святая Тереза, Мертон, Экхарт, но вы? Боже мой, брат Гаспар! Неужели вы не отдаете себе отчета, что совершенно бесталанны? Что ваши книги полны прописных истин? Скажу вам по правде, брат Гаспар, прекращайте писать. Это дружеский совет. А мистик, который не пишет ни строчки, не сочинительствует и никаким другим образом неспособен живо передать нам свои видения, облечь их плотью, разыграть с их помощью яркое представление — кто он как не онанист, совершенно изолированный, а стало быть, совершенно бесполезный для предначертанной нам миссии: крепить здание Церкви Христовой до конца времен? Послушайте, брат Гаспар, дьявол, каким вы его рисуете, не более чем нелепый опереточный персонаж. Дьявол не проявляет себя в этих истеричках из низших слоев (признайтесь, что ваши клиентки всегда лыком шиты), которые судорогами и пеной у рта стараются завладеть вниманием своей общины. Естественно, мы пытались извлечь из этой проблемы свою выгоду, однако полагаю несомненным, что все эти одержимые не более чем мужчины и женщины (почти всегда — женщины, которые чаще мужчин склонны к истерии), пожелавшие стать лучше, чем им позволял их природный склад. У этих щегольков и этих дур можно обнаружить определенные нервные расстройства, но никаких бесов и демонов, и вы это знаете так же хорошо, как я, или, по крайней мере, должны были бы знать.