«Милосердие» было детищем отца Александра, его персональным проектом, главной заботой последних десяти лет. Десять лет назад никакого православного приюта и в помине не было. Была молельная комната в одном из московских роддомов, где отец Александр проводил молебны о благополучном разрешении рожениц от бремени и за здравие новорожденных. Там же он беседовал с женщинами, собирающимися подписать отказ от ребенка, и с теми, кто решился на аборт. Многие признавались: и рада бы оставить ребенка, но куда мне с ним? Денег нет, в доме — теснота, муж — пьющий. Одна, почти девочка, плакала в голос и объясняла, что очень хочет забрать ребеночка себе, но отец, если узнает, — убьет. И ее, и ребеночка. Девочка была из какого-то горного села, и отец Александр ей верил.

Теперь в распоряжении отца Александра было двухэтажное здание, четверо сотрудников и десять комнат, в которых жили девушки, девочки и женщины — те, кому некуда больше податься. Держать их в приюте подолгу возможности не было, но отец Александр — энергичный и нарастивший за десять лет массу полезных связей — помогал своим подопечным устроиться на работу, найти место в общежитии или уехать на родину. Некоторых удавалось помирить с родителями, некоторых — убедить развестись с мужем-деспотом…

Узнав, что центр православный, Люда испугалась. Наверное, ей нельзя в православном приюте? Она ж неверующая. И некрещеная. В церковь не ходит, и все такое.

Но отец Александр только усмехнулся. Да здесь половина таких. Господь велел любить всех своих ближних, независимо от того, верующие они или нет, проявлять к ним милосердие и помогать по мере возможности. Вот они и помогают.

— Но мне нужно знать твою ситуацию, — сказал отец Александр. — Иначе я мало чем смогу помочь.

Поначалу Люда молчала. Потом начала врать. Несла какую-то околесицу про мужа, который пьет и бьет, про мать, которая на порог не пустит с ребенком, про украденный паспорт…

Отец Александр слушал, наклонив голову и задумчиво глядя Люде в лицо.

— Ну что ж, — сказал он, когда поток ее красноречия иссяк. — Будем считать, что так оно и есть. Если захочешь рассказать еще что-нибудь — мой кабинет на втором этаже, я там до ночи, заходи в любое время. А сейчас иди в трапезную, обед скоро.

Люда хотела спросить про телефон. Надо же маме позвонить, сказать, что она жива, что все в порядке. Если маме сообщат, что Люда пропала, она с ума там сойдет. Люда уже раскрыла рот, но отец Александр опередил ее.

— Если тебе нужно кому-нибудь позвонить, — сказал он, — у меня в кабинете есть телефон. Пользуйся.

Встал, поставил табуреточку на место, перекрестил спящего Лысика и вышел.

Всю правду Люда рассказала отцу Александру в тот же вечер. Как ни странно, выговорившись, она почувствовала облегчение. Как будто ослабили внутри тугую пружину.

Отец Александр полистал Семейный кодекс, покрутил бороду и сказал, что как человек он не может осуждать Люду, как священник воздержится от комментариев, поскольку отношение церкви к суррогатному материнству неоднозначное. Но если говорить с точки зрения закона человеческого, а не Божия, то Люда является полноправной матерью Лысика, и, если она не напишет отказ от ребенка, никто не имеет права его насильно отобрать.

На другой день он вместе с Людой съездил в роддом за документами и очень коротко, при этом предельно ясно объяснил главврачу, что Людмила не обязана никому сообщать о своем нынешнем месте пребывания. В больнице есть ее данные, адрес, по которому она прописана, и, если Джонсоны пожелают подать в суд, пусть направляют запрос по этому адресу.

Через неделю в приют заявился адвокат Джонсонов.

* * *

— Вы читали мой отчет о посещении приюта, Елена Владимировна? — спросил адвокат, которого Лена вместе с супругами Джонсон принимала у себя в кабинете.

Разумеется, Елена Владимировна отчет читала. Пять страниц мелким шрифтом. В отчете адвокат Джонсонов писал, что в приюте имеет место грубое нарушение санитарных норм, что условия для пребывания грудных детей в «Милосердии» неподобающие, что он лично, своими глазами, видел мышеловку (из чего следует, что в помещении живут мыши), и так далее, и так далее. Адвокат не поленился даже измерить расстояние от душевой до спален и счел его не отвечающим нормам пожарной безопасности.

При чем тут пожарная безопасность? Какое отношение она имеет к душевым?

Копии отчета адвокат отправил в санинспекцию и в органы опеки.

— Опека провела проверку? — спросила у него Лена.

Он скривился и протянул Лене распечатки результатов проверки.

— Ну и чем вы недовольны? — спросила она, пробежав отчет. — Сотрудник опеки считает условия пребывания ребенка удовлетворительными.

— Елена Владимировна, — адвокат придвинулся, заглянул ей в лицо и включил функцию «Ну мы же с вами друг друга понимаем». — Ну какие критерии оценки у опеки? Вы же знаете, что, по большому счету, им плевать…

— Нет, не знаю. Расскажете мне об этом подробнее? Может, приведете примеры?

Лене адвокат категорически не нравился. Он был из тех парней, которым плевать на клиента, плевать на несчастного ребенка, да на все плевать, кроме гонорара.

Адвокат досадливо поморщился.

— Так или иначе, мы намерены еще раз настоятельно требовать определения суда о помещении мальчика в дом малютки. Он должен находиться там до тех пор, пока по делу не будет вынесено судебное решение.

— Я вот хочу спросить — мне просто интересно, — сказала Лена, откидываясь на спинку стула (этот сукин сын ее достал). — Вы знаете, что помещение ребенка в дом малютки — это, вообще-то, крайняя мера?

Адвокат пожал плечами — кто ж не знает.

— До того как прийти сюда, я работала в прокуратуре, — продолжала Лена. — Где-то с год назад мы проводили проверку по фактам жестокого обращения с детьми в одном из домов ребенка. Там нянечки после кормления заклеивали грудным детям рот скотчем. Чтобы они не кричали. В другом доме малютки из-за халатности главврача за три года умерло девять малышей. Младшему было три месяца, старшему — четыре года. Дети болели, а главврач не обращал на это внимания. Если бы их вовремя отправили в больницу — они были бы живы. Там никаких фатальных диагнозов не было — пиелонефрит, грипп, пневмония… Все лечится. Никто просто не заметил, что дети больны. А когда заметили — было поздно. Главврач получил срок за неоказание помощи — три года условно. В другом учреждении детей в холодное время года не выводили на прогулку — не было зимней одежды и обуви, теплых одеял для грудных. Вам не приходилось слышать о подобных случаях?

Джонсоны переглянулись. В лице Джейн читалась паника.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к делу! — адвокат чуть на стуле не подпрыгивал от возмущения.

— Я не говорю, что во всех домах малютки детям заклеивают рты и морят их голодом, — продолжала Лена. — Это исключение, не правило. Но повторяю: любой, даже самый лучший приют — крайняя мера. Чтобы отправить туда ребенка, надо иметь очень веские основания. Да, мы помещаем детей в такого рода учреждения. Но… Как бы это точнее сказать? По витальным показаниям, если угодно. Когда пребывание ребенка с родителями напрямую угрожает его жизни и здоровью.