Край звенел от восторженных песнопений всегда опьяненных кукушек. Дятлы, чакоры, сорокопуты и попугаи, воробьи, голуби и фазаны, сидя на ветвях, издавали чудесное пение. Светлые воды бесчисленных озер были сплошь усеяны белыми лилиями, розовыми, красными и голубыми лотосами, всюду виднелись во множестве жители вод — гуси и скопы, речные петухи-джалакукутты и утки— карандавы, лебеди и журавли, не считая веселых водяных курочек.

Далее же открывались взору пленяющие душу заросли лотосов, среди которых сладостно, в ленивом опьянении нектаром, жужжали беззаботные пчелы, красновато— коричневые от пыльцы с тычинок, растущих из лона цветка.

Повсюду в дивных зарослях, под арками из лиан, виднелись павлины и павы — возбужденные, страстно-взволнованные рокотом туч-литавр. Яркие танцоры, они издавали свое нежное «кхр-р-рааа!» и, распустив хвосты, плясали в упоении, изнемогая от истомы, другие же вкупе со своими возлюбленными сладко нежились в долинах, увитых ползучими побегами.

Нигде не было ни колючек, ни сухостоя, листва и плоды полнились соком, великое множество всяких кустов, деревьев и лиан буйно цвело, зеленело и плодоносило…

* * *

— Ах ты, выкидыш лука Индры[17]!!! Камень свистнул в воздухе.

Толстый попугай-самец, секундой раньше обильно нагадивший Карне прямо на темечко, лишь каркнул с насмешкой. То ли ворону подражал, разбойник, то ли иначе изъясняться не умел. В листве запрыгали обезьяны, вопя от счастья, — попугайская выходка показалась хвостатым разгильдяям верхом изящества.

И град огрызков обрушился на юношу.

Карна погрозил им кулаком, сорвал широкий лист с куста, уплатив пошлину в виде ссадин (кол-люч, сволочь!), после чего, оттираясь на ходу, заспешил прочь. В последнее время он страстно мечтал обладать мощью легендарного Десятиглавца, царя ракшасов, хотя бы для того, чтобы с корнем выдрать из земли эту треклятую Махендру.

Лучшую из гор, хребет ее в кручу…

Полгода странствий пешком от Хастинапура до Восточных Гхат — через Поле Куру и земли ядавов, пересекая рубежи Нижней Яудхеи и Южной Кошалы, Магадхи и Ориссы — превратили молодого горожанина во вполне достойного бродягу. Выучив воровать, чтобы не остаться голым, попрошайничать или перебиваться случайными заработками, если хочешь набить брюхо миской толокнянки, с грехом пополам изъясняться на десятке наречий — иначе вместо расспросов о дороге ты рискуешь смертельно оскорбить собеседника, стремглав прятаться в кусты, едва завидев охраняемый паланкин сановника или царскую процессию, уныло коротать вечера у ашрамов молчальников, прикусив язык и уплетая за обе щеки похлебку из горьких кореньев.

Но он шел на юго-восток.

Ночуя в шалашах, возведенных на скорую руку.

Плетя из лыка какие-то чудовищные лапти, поскольку водянки на ступнях лопались, не желая превращаться в мозоли, сбитые в кровь ноги по вечерам молили о снисхождении, а сандалии давно изорвались в клочья.

Умываясь из зябких ключей, чья ледяная вода заставляла все волоски на теле вставать дыбом.

Парень исхудал, осунулся, ужасно напоминая древесного палочника ростом в добрый посох без малого, щеки запали и лицо обветрилось, несмотря на врожденный медно-красный загар. Иногда приходилось голодать по три дня кряду, и тогда Карна вдвое дольше стоял в полдень под открытым солнцем согласно давней привычке. После такого добровольного пекла голод на время отступал и идти становилось легче. Он шел.

Дважды гулящие людишки пытались отобрать у него серьги — единственное достоние, которое могло поменять владельца лишь вместе с его ушами. Карна научился убивать: это оказалось проще, чем представлялось в Городе Слона. Учение у Наставника Дроны было искусством (при всей нелюбви Карны к Брахману— из-Ларца), а искусство не может быть низменным. Истинная цель пряталась под вуалью прекрасного — блеск доспехов, ржание коней, лихой посвист стрел и дротиков, самоцветные рукояти мечей, боевые кличи…

Здесь, на пыльных дорогах Великой Бхараты, все было проще, проще и обыденнее.

Своего первого Карна задушил — точнее, сломал шею, поскольку не успевал додушить как следует, до конца.

И вогнал в живот второму отобранный у первого дротик — отвратительно сбалансированное древко с ржавым наконечником.

Разбойник умирал долго. Суматошно прятал требуху в распоротое чрево. Плакал. Молился. Пить просил. Ушастику еще пришлось бегать для него за водой. Два раза. Перед смертью чело разбойника стало ясным, он уставился в небо, будто что-то увидев там, и Карна изумился, обнаружив, что умирающий в упор смотрит на заходящее солнце.

До сих пор парень не замечал таких способностей ни у кого, кроме себя.

Разбойник держал руку Карны костенеющими пальцами и смотрел на солнце.

Так и умер, улыбаясь.

Карна пожал плечами, прихватил дротик и пошел дальше.

В чащах Ориссы его спасло чудо. Когда Карна проламывался сквозь местные буреломы, проклиная все на свете, на него из засады напала ракшица с детьми. Дротик сломался, застряв в боку маленького людоеда, кривые когти сняли кожу с предплечья парня, как снимают кожуру с дикого яблочка, и нож птицей упорхнул в кусты. Карна закричал, хрипло и страшно, после чего реальность удрала от него во тьму. Он лишь чувствовал, как отчаянно, неистово пульсируют серьги в ушах, как кровь бьется в набухающей татуировке, словно змея в хватке орла… а потом ему показалось, что он — черепаха.

Черепаха в костяном панцире.

Удары доносились до него глухо, на пределе восприятия, что-то скребло его тело, срываясь и бессильно визжа, он и сам двигался, двигался странно, сперва слишком быстро, потом — слишком медленно, потом вообще никак.

Придя в себя над трупами семейства людоедов.

Изуродованные, растерзанные, в крови и нечистотах, ракшица с детьми валялись среди измятого кустарника, создавалось впечатление, что здесь погуляла чета тигров.

Карна заставил себя отыскать нож и покинул место бойни, так и не решившись забрать наконечник дротика.

Он шел дальше.

Он шел.

В предгорьях Махендры его кормила праща. Лента мягкой кожи — он сам сделал ее из шкуры убитого олененка. Карна стал великим знатоком птиц: у джи— вандживаки, мелкой куропатки, мясо нежно и слегка отдает молоком, фазанов надо запекать в глине, если не лень возиться с дощечками для добывания огня, сорокопуты — те на один зубок, овчинка не стоит выделки, а от черного робина с белыми пятнышками на крыльях пучит живот.

Проще же всего есть птиц сырыми, наспех ощипав, и не шибко привередничать.

Зато ягодами увлекаться опасно: вкусно, сладко, но потом берегись поноса! Присаживаешься под каждым деревом, а всякая поганая макака норовит кинуть в тебя обкусанным бананом…

Красота Махендры мало интересовала парня. Он слишком устал, слишком измучился, чтобы любоваться видами. Кукушка самозабвенно голосит на ветвях цветущей ашоки? — мимо. Журавли танцуют в горных протоках и вокруг зелено— бурых лужаек?! — дальше, дальше! Водные каскады, каждый из множества потоков и вышиной в три пальмы, низвергаются с обрывов? — обойти и вперед! Блестят в откосах прожилки металлов: одни — как отсветы солнца, другие — как осенние тучи, третьи — цвета сурьмы или киновари? Боги, я же не кумбханд-старатель, на кой мне эти залежи?! Пещеры из красного мышьяка, напоминающие глаза кролика?! Кролик — это хорошо, если жирный кролик, а еще лучше, если крольчиха… Он шел.