В процитированных суждениях В. Ф. Миллера есть небрежные и слишком заостренные формулировки, но в принципе он, без сомнения, прав. Эпос сложился к началу XI века именно в наиболее „просвещенной“ (разумеется, для того времени) среде, а к концу эпохи Ярослава Мудрого, когда митрополит Иларион, обращаясь к современной ему „просвещенной“ среде, мог уже сказать:

былины, так сказать, сошли с авансцены культуры в менее „просвещенную“ среду.

Это ясно выразилось, между прочим, в судьбе культа святого Ильи. Он утвердился вначале как „замена“ Перуна-громовержца и, без сомнения, не случайно имя Илья получил (в начале XI века) первенец Ярослава Мудрого. Однако во второй половине XI–XIII в. не известен ни один князь с этим именем — едва ли не потому, что культ Ильи, в котором переплелись язычество и христианство, перешел в менее просвещенные слои населения. Но такова же была, по всей вероятности, судьба эпических сказаний об Илье. Стоит отметить, что явный отход от культа Ильи в верхних слоях киевского общества представляет собой еще один „датирующий“ признак: эпос, в котором главный герой — Илья, сложился, очевидно, в доярославово время.

Если же говорить о доярославовом времени вообще, сплетение языческих и христианских воззрений было присуще тогда именно наиболее просвещенной, связанной с византийской культурой среде, в которой и сложился героический эпос, оказавшийся в конце концов достоянием крестьянства Поморья.

Уже шла речь о невозможности создания эпоса в самой этой крестьянской среде — хотя бы в силу того, что в былинах с полным знанием дела воссоздано вооружение древних воинов. В. Ф. Миллер (см. выше) счел нужным заявить, что былины „могли только искажаться в этой темной (крестьянской. — В. К.) среде“. Его ученик и продолжатель Б. М. Соколов в рассуждении, озаглавленном „Крестьянский слой в былинах“, утверждал, что эпос „отнюдь не является продуктом творчества крестьянского класса. Последний является лишь наследником поэтического былинного творчества других социальных групп. На долю крестьянства едва ли придется сложение хоть одного былинного сюжета. Не так сильно сказалась на былинах и творческая переработка и приспособление к новой социальной среде старых сюжетов. Наиболее существенным фактом этой крестьянской переработки является превращение важнейшего былинного героя Ильи Муромца в крестьянского сына из города Мурома села Карачарова вместо прежнего Муравленина из Муровийска и г. Карачева Черниговщины… Есть основания сближать некоторые другие черты и даже сюжеты былин об Илье Муромце… с подробностями из деятельности одного из казацких самозванцев Лжепетра Илейки, то есть Ильи Ивановича Коровина, родом из Мурома“[135] (отсюда — эпитет к Илье — „старый казак“).

В этих суждениях есть излишняя полемическая резкость, но в принципе их едва ли можно оспорить. Героический эпос сложился, без сомнения, не в крестьянской среде, но, впоследствии усвоенный ею, испытал существенное переосмысление. Б. М. Соколов явно недооценивает факт превращения главного героя эпоса в „крестьянского сына“ и „старого казака“.

Мнение о том, что первоначальный „Илья Муравленин“ (другие варианты — Моровлин, Моровец, Муровец) стал значительно позднее Ильей Муромцем, по-видимому, бесспорно. Все упоминания об этом герое эпоса до XVII века, а нередко и позже, не связаны с именем города Мурома. Да и едва ли Муром, расположенный — даже если двигаться по прямой линии — за тысячу верст от Киева и являвшийся вначале племенным центром финского племени (муромы), фигурировал в древнем эпосе. По-видимому, Илья стал „Муромцем“ именно после Смутного времени, когда прославился один из тогдашних самозванцев — Илейка Муромец, возглавлявший в 1605 году отряды донских и волжских казаков. „Сплетение“ героя древнего эпоса и казачьего предводителя, скорее всего, и породило представление об Илье как о муромском уроженце и „старом казаке“. Во всяком случае, более достоверна версия о происхождении эпического героя из округи городка Муровийска, или Моровийска (впоследствии — Моровска), расположенного между Киевом и Черниговом на реке Десне. Кстати сказать, в некоторых — даже и поздних (XX века) — записях былин Илья назывался не „Муромцем“, а „Муровцем“.

Но важно не упустить более существенный смысл изменения имени богатыря: „перенос“ его происхождения в далекий „провинциальный“ Муром, да еще и в село Карачарово, без сомнения, связан с его превращением в „крестьянского сына“ и „старого казака“, то есть в истинно народного героя. Это помогло сохранности эпоса в крестьянской среде.

Вместе с тем важно отметить, что христианское содержание эпоса было, скорее всего, изначальным. Мало правдоподобно представление, согласно которому христианскую „тему“ внесли поморские крестьяне; выше уже приводились авторитетные суждения о почти полной „неизменности“ эпоса в крестьянской среде. Если бы первоначальный эпос был чисто „языческим“, он, вероятнее всего, сохранил бы это качество в бережной передаче, осуществлявшейся династиями сказителей Поморья.

Не исключено, что в моих суждениях усмотрят определенное противоречие: с одной стороны, я говорю об очень раннем проникновении в Поморье былин с их христианско-языческой природой, но вместе с тем полагаю, что христианство утвердилось в Северной Руси (в частности, в Новгороде) намного позднее, чем в Киевской земле. Уместно ли считать, что население Поморья могло усвоить и сохранить несущее в себе христианское (а не только языческое) содержание былины?

До недавнего времени действительно считалось, что в Северную Русь, взятую в целом, христианство продвигалось весьма медленно. Даже находя в северных погребениях XI–XII веков кресты и образки (иконки), археологи стремились доказать, что эти предметы христианского культа являли собой в глазах их владельцев либо „украшения“ (то есть „чисто декоративные предметы“), либо „амулеты-обереги“ (которые воспринимались только в „языческом“ плане)[136]. Но в самое последнее время тщательно изучивший множество погребений в юго-западных районах Поморья археолог Н. А. Макаров обоснованно показал, что кресты и иконки (среди них образки Богоматери, Спасителя и — это существенно — святого Георгия), найденные им в древних захоронениях середины XI–XII веков, „отражают стремление новообращенных христиан найти элементы обрядности, символизирующие переход к новой религии“. Притом, что особенно важно отметить, „местом изготовления крестиков с эмалью считают Киев, отсюда же происходят, очевидно, инкрустированные образки с изображением Спаса“[137].