— Ясно, — глухо раздалось из-за двери. — Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…

— Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.

Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.

— Влево пошел, — определил Зяблик. — Молодец, с той стороны стена глухая.

Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:

— Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…

— Наверное, побежал подштанники менять, — высказал свою догадку Смыков, — ты проверь, сколько их на заборе осталось…

Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).

Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.

Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.

В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…

Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.

Чужаков деревня не принимала, за исключением разве что детей-сирот, баб в соку, обещавших впоследствии родить ребеночка, да мастеровых редких специальностей: кузнецов, сапожников, шорников. Гостей тоже не очень-то привечали, особенно с тех пор, как табор бродяг, которым позволено было переночевать в заброшенном амбаре, спалили вместе с собой и этот амбар, и несколько тонн общественного сена.

Именно поэтому так велико было общее удивление, когда в деревню вдруг заявилась целая орава незнакомой публики. По этому случаю даже объявлен был выходной, хотя наступило самое горячее время обмолота.

Всех деревенских жителей собрали на выгоне (ни под одну крышу такая прорва народа вместиться не могла). Последний подобный случай не припомнили даже старики, до этого не раз болтавшие о маевках, манифестациях и митингах. Перед ними попеременно выступали разные люди: сначала местный инвалид в камуфляже, потом культурный человек с веревкой на шее («с галстуком», — сообразила Верка), а уж в заключение — некто с рогами на голове («Аггел!» — ахнули все).

Люди, давно отвыкшие концентрировать внимание на чем-то ином, кроме конкретных просьб или приказов, смысл обращенных к ним речей уяснили не очень четко, однако смутно помнили, что говорилось о патриотизме, национальном согласии, общей нравственной позиции кузнеца и плотника («Каина и Христа», — догадался Цыпф), необходимости дать отпор зарвавшимся инородцам и об упразднении какого-то позорного трактата («Талашевского 2», — определил Зяблик). Естественно, что встал вопрос о замене обезличенной власти ежедневно сменяемых старост на власть «всенародно избранного вожака». Вожаком деревни почему-то избрали никому не известного пришлого мужика, не имевшего даже веревки на шее, не говоря уже о рогах.

Наивно полагая, что все происходящее к ним никакого отношения не имеет, собравшиеся дружно аплодировали вслед за ветеранами, а когда те стали голосовать за какую-то малопонятную «резолюцию», незамедлительно подняли руки.

Но едва только попойка (а потом и опохмелка), устроенная вновь избранной властью в честь дорогих гостей, закончилась и те отбыли восвояси, внезапно выяснилось, что среди годных к ношению оружия мужчин будет брошен жребий с целью формирования воинских подразделений, способных отстоять интересы «здравомыслящей части населения Отчины».

В жеребьевке участвовало не меньше сотни человек, но повезло, в кавычках, именно этой десятке. Впрочем, они на свою судьбу особо не роптали. На границе с Кастилией пока царил мир, а граница с Трехградьем таковой уже вообще не считалась, поскольку вся эта страна числилась союзной территорией. Ходили, правда, слухи о каких-то анархистах, громивших новую власть по всей Отчине, но сюда, слава Богу, эта беда еще не докатилась.

Кормили здесь гораздо сытнее, а главное — разнообразнее, чем в родной деревне, где картошка с кислой капустой уже считались деликатесами. На самоволки командование смотрело сквозь пальцы, и негласный обет целомудрия, соблюдавшийся в деревне (попробуй не соблюди его, когда у каждой девчонки, кроме отца-головореза, имелась целая куча родни), был давно нарушен всеми гвардейцами, не имевшими к этому делу противопоказаний.

Их командир, вояка грозный, но мужик невредный, накануне отбыл в Талашевск за боеприпасами и дополнительными инструкциями. Его обязанности временно исполнял тот самый сбежавший парнишка, благодаря самообладанию и расторопности которого Левка Цыпф сохранил свою драгоценную жизнь.

Никакой другой информации, способной прояснить нынешнее положение в Отчине, рекруты сообщить не могли. Уже потом, когда они были допущены к котлу с кашей, у одного вдруг прояснилась память.

— Перед тем как чужие приезжали, у нас в деревне сразу трое человек накрылось, — сообщил он, ревниво косясь на своих приятелей, энергично орудовавших ложками, — Семен Учитель в старый колодец упал, дед Липкин в сарае повесился, а один мой свояк, дядя Миша, зарезался. Сначала в сердце себе два раза косой пырнул, а потом горло перерезал.