Остужев глянул на часы. Прошло три с половиной минуты после укола. Кто знает, сколько Чуткевичу остается спокойно поспать? Надо торопиться. Все из того же подарочного пакетика профессор достал припасенный скотч. Повернул медиамагната на бок, плотно замотал руки. Потом повторил операцию с ногами. И рот тоже, на всякий случай, заклеил. Когда будет отвечать на вопросы, можно на время отрывать кляп.

Затем ученый, хоть и с трудом, но усадил своего босса. Прислонил спиной к дивану. Ему показалось неудобным допрашивать человека, который беспомощно распростерт на полу.

В этот момент запиликал селектор. Остужев выглянул из комнаты отдыха, подошел к столу. Нажал на кнопку соединения.

– Борис Аполлинарьевич, – раздался голос секретарши, – звонили из секретариата Шалашовина, сказали, что запаздывает, Вениамин Андреевич прибудет без четверти одиннадцать.

Остужев сказал в громкоговоритель:

– Борис Аполлинарьевич отдыхает, просит его в ближайшие полчаса никому и ни с чем не беспокоить. Вам понятно?

– Да, да, – пролепетала секретутка.

Вопрос, что в таком случае делает в кабинете руководителя сам профессор, он решил оставить за кадром.

Он прихватил со стола хрустальный графин с водой. Вернулся в комнату отдыха. Пора было будить Чуткевича. Ученый испытывал странную робость – но не перед своим начальником, всякий пиетет по отношению к Чуткевичу растворился в тот момент, когда он воздел над ним руку со шприцем. Нет, он робел от того, что ему предстояло сейчас услышать.

Вылил Чуткевичу сверху на голову всю воду из графина. Тот заворчал, но не проснулся. Тогда Остужев наклонился и пару раз с наслаждением врезал медиамагнату по щекам – одной рукой, справа налево и слева направо. Жирные щечки со склеротическими прожилками отозвались приятным звоном.

Барбос Аполлинарьевич открыл глаза и стал таращиться на профессора – очевидно, не понимая, где он находится и что происходит.

Ученый извлек из пакетика последний припасенный для бывшего приятеля сюрприз – пистолет. Еще раз похлопал того по голове. Визави наконец очнулся, дернулся, постарался дрыгнуть руками, что-то сказать – но не тут-то было. Скотч, который был намотан ему на запястья, ограничивал движения, а тот, что залеплял губы, мешал говорить.

Остужев снял пистолет с предохранителя. Очень красиво это выглядело, ему самому понравилось. И эффектно – на Чуткевича подействовало. Петр Николаевич видел, что подействовало.

– Послушай меня внимательно, Боря, – сказал Остужев мягко и убедительно, примерно с той же интонацией, какой вразумлял в институте балбесов и лодырей. – Я нахожусь здесь, потому что хочу добиться правды о том, как умерла моя жена. Я тебе задам пару вопросов. И если ты будешь врать или упорствовать, для меня это будет равнозначно тому, что ты виновен. И я немедленно пущу тебе пулю в лоб. Ты не волнуйся, моральных сил у меня для этого хватит. Хватило ведь вырубить тебя и связать. На каждый короткий вопрос у тебя будет десять секунд для ответа. Ровно на этот срок я стану отлеплять пластырь с твоего рта. Орать и звать на помощь все равно бесполезно – как ты неоднократно хвастался мне, кабинет твой звуконепроницаемый. Но если ты все же сделаешь такую глупость, немедленно получишь, для начала, пулю в ногу. Будет больно, а главное, для тебя бесполезно. К тому же я, по неопытности, могу задеть бедренную артерию, и ты истечешь здесь кровью и умрешь от раны. Итак. Ты готов к допросу? Если да, кивни головой.

Последние пятнадцать лет, с тех пор как Чуткевич стал главным редактором желтой газетенки и его дела постепенно пошли в гору, ему очень часто доводилось командовать – и очень редко подчиняться. Но сейчас ему почему-то вспомнилось детство, как однажды старшие мальчишки связали его в подвале и заставили пить собственную мочу. Вот у предводителя мальчишек были такие же отчаянные и готовые на все глаза, как сейчас у Остужева. Надо же, а еще профессор. Кто бы мог подумать, что он способен на такое.

Не желая злить очевидно отвязавшегося психа, медиамагнат кивнул.

– Вопрос первый, он же главный: зачем и для чего ты заказал убийство моей жены, Лины Яковлевны Остужевой? Готов говорить?

Борис Аполлинарьевич снова кивнул.

Вдовец резким движением отодрал пластырь от его губ.

– Что ты делаешь, Петя?! – со всею убедительностью промолвил теленачальник. – Ведь тебя за это посадят! Давай, развяжи и отпусти меня, и я сделаю вид, что ничего не было. Даже путевку тебе в санаторий выпишу.

Не дав договорить, ученый вернул пластырь на место. Посадят не посадят – это был самый острый момент в его планах. Сейчас он ни в коем случае не собирался исповедоваться перед Чуткевичем, но знал, что сделал все, чтобы обеспечить себе алиби.

Совершенно не случайно именно сегодня профессор посетил своего психиатра Коняева и предстал перед ним полным, законченным параноиком. Дескать, все против него, бедненького больного, замышляют заговор, а во главе этого заговора состоит Чуткевич. После такой исповеди ничего удивительного, что Остужев вскоре после визита к врачу станет пытать или вовсе прикончит Бориса Аполлинарьевича.

И психиатр ему поверил! Вообще симулировать психические болезни оказалось легче, чем любые иные – особенно тому, кто, как Петр Николаевич, знал в этом толк. Гораздо сложнее, чем симптомы паранойи, было продемонстрировать врачу повышенное давление и явно учащенный пульс – однако и для этого имелись свои способы, которые используют многие поколения откашивающих от армии.

Итак, алиби самому себе он создал. Поэтому собственная дальнейшая судьба профессору представлялась так: конечно, ни в какой санаторий, как ему сулил Барбос, его не пошлют. Его арестуют, и он сегодня-завтра продолжит демонстрировать признаки явного душевного расстройства. Поэтому его отправят на психолого-психиатрическую экспертизу – скорее всего, в институт Сербского. И он расскажет там, конечно, что болен биполярным расстройством и его в течение долгого времени пользует частным образом психиатр Коняев. Вызовут Коняева – тот все подтвердит. И даст показания, что как раз в день преступления гражданин Остужев был у него на приеме и демонстрировал все симптомы душевного помешательства. Заявит, что, согласно закону об оказании психиатрической помощи, он не мог заставить его лечиться или, против его воли, определить в больницу. Поэтому, скажет психиатр, он мог только убедительно порекомендовать ему немедленно начать лечиться, что и сделал.

«Я, – скажет мозгоправ, – прописал ему немедленно принять такой-то препарат. Однако, как стало известно в дальнейшем, больной меня не послушался, а отправился на службу выяснять отношения со своим якобы обидчиком Чуткевичем, фигура которого оказалась вплетена в сложную систему его бреда».

В данном случае Остужев даже врача нисколько не подставляет. С Коняева тут любые взятки гладки, он в рамках своей профессии сделал все, что мог.

Наверняка следователи побеседуют и с водителем Гамбизоновым – сам Остужев будет на этом настаивать. И Виктор подтвердит показания врача: в тот день, в машине, по дороге с Новокузнецкой на работу, Остужев был явно неадекватен, твердил о наличии против него какого-то заговора, во главе которого, дескать, стоит Чуткевич.