много интересного и правдивого, но в то же время проглядывает желчь и усталость от борьбы с жизнью. На этот раз я не берусь определить более верно Герцена, ибо, быть может, он находился под влиянием неудачи дела своего с Франком. Ругал он чрезвычайно Трубникова за распространение фальшивого слуха о сыне его, обращавшегося будто бы к священнику Раевскому с просьбою исходатайствовать ему дозволение приехать на время в Россию. А между тем дело было вот как: сын Герцен при свидании с молодым князем Горчаковым выразил ему свое желание побывать на время в России. Сей последний передал об этом своему отцу, а «либеральный канцлер» не замедлил написать Герцену официальную бумагу, что пребывание его в России признается невозможным. Эта официальная бумага либерального министра, как говорил Герцен, доказывает, как бюрократизм сильно вкоренился в России»[68].

12 октября (н. с.) Роман опять виделся с Герценом. «Я встретил недалеко от моей квартиры Герцена, который говорил, что, будучи по какому-то делу на бульваре Sevastopol, он намеревался зайти ко мне, чтобы мне передать, что Тхоржевский просит меня приехать в Женеву для окончания дела. Когда я спросил, не пишет ли он что-либо о цене, то Герцен ответил мне, что на этот вопрос он не имеет еще ответа. Простившись со мною, он просил меня перед отъездом в Женеву зайти к нему. Между тем сегодня утром (письмо к Филиппеусу от 13 октября 1869 г. н. с. – Р. К.) я получил по городской почте следующее письмо (Роман приводит его в копии – Р. К.):

«М.Г. Я получил вчера письмо от Тхоржевского. Он пишет, что его знакомый археолог и книжник оценил рукописи русские и французские, оставшиеся после Долгорукова, в 7.000 р. серебром, говоря, что меньше он решительно не советует брать. Господин этот помог моему незнанию цены, – мне кажется, что скромнее оценить нельзя.

Не думаю, чтобы Тхоржевский прислал каталог. Самое лучшее ехать в Женеву. Тхоржевскому очень важно обязательство начать тотчас печатать, – надобно написать обоюдное compromis (sic! – Р. К.).

Автографы входят в общую продажу, и Тхоржевский исключает только семейные письма, совершенно частного содержания.

Затем свидетельствую вам мое искреннее почтение

Ал. Герцен».

По получении этого письма я отправился к Герцену и вот что он мне сказал: так как Тхоржевский просил его составить ему проект условия, который он и мне обещал, то Герцен просил меня подождать (поездкой в Женеву) до субботы, ибо раньше, имея много своих дел, он не составит проекта. Я, конечно, не настаивал и не спешил».

В обсуждении условий продажи бумаг, не проявляя особой активности, а являясь только советником Тхоржевского, Герцен, действительно, принимал непосредственное участие, о чем свидетельствует хотя бы записка его к Роману, опубликованная М.К. Лемке по подлиннику, хранящемуся в Румянцевском музее в Москве. Записка эта хронологически, несомненно, относится к 14–16 октября н. с. (подлинник не датирован) и подтверждает, при всей своей краткости, многое из того, что сообщал Роман Филиппеусу. Вот она:

«Я полагаю, что Тхоржевский продает не безусловно в вашу собственность бумаги, а с определенным условием все их издать (курсив подлинника. – Р. К.) и в особенности издать все, относящееся к двум последним царствованиям. Вы, вероятно, ему дадите удостоверение в том, что начнете печатать через два месяца после покупки, и в обеспечение положите условленную сумму в какой-нибудь банк без права ее брать до окончания печати. Если из бумаг, относящихся к прошлому столетию, что-нибудь окажется негодным для печати или мало интересным, то вы можете не печатать их, по взаимному соглашению с Тхоржевским.

Все бумаги и письма, относящиеся к семейным делам Долгорукова, исключаются. § 3 принять можно, но деньги не после принятия, а тотчас»[69].

Дело близилось к концу. Пока Роман дождался от Герцена проекта контракта, он успел телеграфно снестись с III Отделением и добиться обещания потребной суммы. Уверенный, что скоро, наконец, достанет бумаги, Роман заранее просил Филиппеуса дать соответствующее приказание русскому посольству в Берлине, чтобы к его пакетам, буде он того потребует, приложить посольскую печать, предупредив таможню о беспрепятственном пропуске его и т. д.

16 октября н. с. Роман уехал в Женеву. Перед отъездом он из Парижа отправил следующее письмо Филиппеусу:

«Сегодня я видел в последний раз Герцена и у него завтракал снова. Беседовал, не выражая ни малейшего сомнения. Проект условия мне вручил: цена не проставлена, об ней мы должны решить в Женеве с Тхоржевским. В отношении печатания условия для меня очень строги. Сказал он мне также, что, вероятно, Тхоржевский будет считать рубль не по курсу, а по 4 франка, что составит 28.000 фр. – сумма далеко разнящаяся от той, которую вы назначили и которой я строго буду держаться. Дай бог успеть, а главное уйти ловчее с бумагами. Не забудьте при этом расходы нотариальные и мелочи, о которых потом было бы поздно думать. До какой цены я успею дойти, я вам сообщу по телеграфу и вас буду просить, в случае согласия, выслать деньги тоже по телеграфу. Я очень рад, что благополучно ухожу из Парижа; у Герцена часто бывают разные лица, но до сих пор такие, которых я никогда не встречал. Сегодня в 10 час. вечера выезжаю, помолясь богу».

В Женеве Роман быстро договорился с Тхоржевским, который ставил цену до 26.000 фр. Быстрому разрешению вопроса помог и Герцен. «Ну, что Тхоржевский с бумагами? – спрашивал он в письме к Огареву, отправленном 17 октября (н. с.), – Постников меня мучил, как кошмар. Брал бы Тхоржевский деньги, благо дают и – баста»[70].

Роману, однако, пришлось пережить здесь несколько неприятных дней: из Петербурга не приходили деньги. Кое-как под разными увертками он убедил Тхоржевского взять задаток в 500 фр. и допустить его к осмотру бумаг. Тхоржевский недоумевал. «Опять, – пишет Роман 13/25 октября 1869 г., – начались вопросы: отчего я не хочу ему дать денег тотчас по окончании просмотра бумаг, откуда я получу деньги, когда я начну печатание и т. д. Вообще следовал ряд вопросов самых подозрительных, ответы на которые пришлось выдумывать, ибо дело совершалось в присутствии Николая Платоновича Огарева. Дальше понедельника – письмо писалось в субботу – едва ли выдержу свою роль. Больше того, что я вытерпел в этом деле, требовать от человеческих сил и способностей нельзя. Я говорю это твердо, с сознанием того, что свято исполнил свой долг и до самого окончания блистательно оправдал ваше доверие. Остальное вне моей зависимости. После просмотра бумаг, продолжавшегося до 6 час. вечера, Огарев предложил идти ко мне