Иерусалиме, а не в Петербурге. Я затем положил не видаться с тобою, чтобы не сказать тебе лишнего слова и не возбудить твоей геморроидальной желчи. Ты удобораздражителен и в гневе не даешь высказать слова. Я же столько люблю, уважаю тебя, и ценю твоим здоровьем, что не хотел бы довести тебя до неприятного положения. – Вот причина. – Дай охладеть, у меня кровь бросается в голову при мысли, что 1145 подписчиков «Пчелы» не могли покрыть издержек «Архива» и «С[ына] О[течества]». – Это ужасно!

«Архив» упал не статьями и не картинками, но временем выхода. Еще к концу года можно дать 6 картинок. Еще можно дать четыре статьи нравов, критику Лелевеля[738] и мою и кое-что – и достоинство его возрастет, – но время, время! – Впрочем, в этом не обвиняю тебя много. Ты виноват, но не уголовно.

Прошу тебя велеть составить полугодовой счет от 1 января по 1 июля.

Любопытно знать, из каких доходов мы прибавили сроку Княжевичу[739] и взяли других сотрудников? Беда да и только. Благодарен тебе за чувствования, изъясненные в письме, но твое сердце всегда в разладе с головой: станем так вести дела, чтоб не разоряться, и все будет хорошо. – Каких вознаграждений я могу от тебя требовать? – Я не Воейков. – Я сердит на тебя столько за то, что ты ничего не приобрел, как за то, что я получил безделицу за год каторжной работы. Считали мы с тобой да рассчитывали, клали издержки почти в полтора раза более (в мае и июне 1824 года), ожидания наши исполнились, а результат вышел противный. – Скажи, можно ли быть равнодушным? Здесь действует не корыстолюбие, но самолюбие и тысяча страстей.

На делание издержек без моего ведома разрешаю так же легко, как и все.

Повторяю, что нам должно некоторое время не видаться, чтоб мне простыть. Я не понимаю, как я до сих пор не сошел с ума, глядя на эти счеты! – Зарезали, брат, мы себя бритвой Безака. Дорого он тебе стоит – дорого и я плачу за твою с ним дружбу.

Прошу тебя успокоиться – все пройдет – я привык переносить зло – первые минуты разочарования горестны, первые удары тяжки. Я помню, что я живу между Вислою и Волгою, и довольно. Для «Пчелы» буду работать, если расстроенная голова позволит: признаюсь, эта «Пчела» мне опротивела: какой из нее толк – это Безака хлеб, а не наш, но что делать – право, теперь не могу решиться ни на что.

Ф. Булгарин

21 июня 1826

3

Добрый мой Греч

Крепко мне больно твое приключение (une vraie aventure[740]), – но это не сюрприз для меня. Я давно ждал еще чего-нибудь хуже. Не пристойно мне было мешаться в кляузы, видя твою пассию к глупому мальчишке[741] (жиду из окрестностей Страсбурга, по уверению 1-й гильдии купца Левенстама), но я давно знал интригу. Сенковский (в 1 000 000 лучше жидка) открыл мне pot aux roses[742]; я тебе намекнул, а ты отмахнул меня – мне надлежало молчать. Еще уведомляю тебя, что главная пружина в этом деле не Плюшар и не Корсаков[743], но из честной нации[744] – Шенин[745]. Мне же все это так известно, как мой Pater Noster[746]. Даже кастрюльку с ядом, т. е. душу Сенковского, вскипятил Плюшар против тебя, рассказывая все, что у тебя говорится. Проект сбыть тебя с рук составлен прошлой зимою. Я тебе сказал: «Греч, ты напрасно принял помощника, они хотят избавиться от тебя – не верю Плюхару!» Твой ответ: «Пустое, Плюшар честнейший и благороднейший человек; они оказали мне благодеяние, приняв Шенина; ты ничего не понимаешь» etc.

А я, по моему пуделевскому проницанию, тотчас смекнул дело и стал расспрашивать Сенковского. Он мне признался, что Плюхар хочет, во что бы ни стало, расстаться с тобой и что всякий день ездит к нему с рапортами и за советами. Отчасти я и не верил лжецу Сенковскому, но le fond était vrai[747], и я тебя предуведомил, как друга, à tout risque et peril[748]! Попал ты в грязь, брат! Вопрос: от чего я не пристал ни к Лексикону, ни к «Библиотеке»[749]? Ведь Сенковский предлагал мне 6000 руб. Лучше честный кусок хлеба, нежели устрицы, облитые подлостью. Никогда не поддамся подлецам и не позволю жидку-французу командовать. Зубы расшибу каналье!

Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих в тебе чувствах. В нужде постою за тебя жизнью и именем, ибо я знаю тебя и люблю тебя со всеми твоими слабостями. Все мы люди, исключая подлецов…

Ami[750] Ф. Булгарин.

15 октября

1836

NB. В Карлово тебя не ожидаю. Куда тебе, столичному лежню, выбраться в путь на 36 часов дороги! C’est de l’Amérique pour Vous autres[751], а для нас – Крестовский остров.

4

Любезнейший Николай Иванович!

Проклятые пароходы (выдумка сатаны) убили сухопутные сообщения, и наш рижский дилижанс в два срока не ходил, за неимением пассажиров, потому что Берд завел пароходы, которые садятся на мель и морят немцев голодом[752]. Наконец, 18 июня, в четверг, пойдет отсюда дилижанс, и в субботу вечером или в воскресенье утром будет в Петербурге. Пошли Кузнецова в контору рижских дилижансов, в дом Калгина[753], откуда выезжал я. С этим дилижансом я выслал пакет, в котором находятся статьи для перевода для Зотова и Турунова, твои брошюры и моя статья, прелюбопытное извлечение из тайных ящиков Густава III шведского[754]. Чрез почту посылать та же медленность. Принимают письма в почтамте ежедневно для надувания православных, а письмо твое, писанное 9 июня, получил только 14 июня – между тем как почта идет 24 часа. Кто отдает письмо в почтамт после 2 часов – платит вдвое, а письмо все же остается до следующей почты! Вот-те и совесть! Во всем мошенничество: point de bonne foi[755].

На это письмо должен я отвечать тебе пообстоятельнее. Не предвидя, что ты мне напишешь о наших людях – я уже высказал тебе мнение мое на этот счет, в прошлом моем письме.

Довольно одного Уварова, чтоб Петербург был для меня адом – а присовокупи к этому целое стадо чиновников, которые ничего не знают, кроме: «Получил-с, не получил-с!» – Могила!

На счет моего приезда – разбери мое положение! К жене моей, моему созданию – я