на покрывало, сброшенное одной из нимф, целует его и страстно прижимается к нему. С одной лишь точки зрения пластики это настоящий урок вкуса.[227]

Процитировав эти авторитетные мнения, Дягилев выразил надежду, что труды его труппы и упорные эксперименты, в ряду которых «Фавн» является кульминацией, заслуживают уважения даже у врагов Русского балета. По его мнению, можно не любить этот балет, но подвергать постановку нападкам в такой грубой манере, как это сделал Кальмет, недопустимо. В ответ на протест Дягилева тот, в свою очередь, опубликовал в номере «Фигаро» от 31 мая такие достойные всяческого сожаления слова:

Не хочу дискутировать с месье Сержем Дягилевым; импресарио этого предприятия, он просто вынужден считать составленную им самим программу очень хорошей. (…) Что касается месье Родена, (…) должен отвергнуть его суждения по части театральной морали. Вынужден напомнить, что, бросая вызов общественным приличиям, он выставляет в бывшей часовне Сакре-Кёр серию сомнительных рисунков и циничных набросков, в которых с еще большей грубостью изображены бесстыдные позы фавна, справедливо освистанные вчера в «Шатле». (…) Непостижимо, как государство – иными словами, французские налогоплательщики – купило отель «Бирон» за пять миллионов франков только затем, чтобы позволить поселиться там богатейшему из наших скульпторов. Здесь пахнет настоящим скандалом, и пора бы правительству с этим покончить.

Поскольку его мнение мало кто разделял (артистическая элита приняла «Фавна»), Кальмет опустился до низкой мести Родену. А результатом первой его статьи стало то, что полиция нравов Парижа отправила инспекцию на второе представление «Фавна». Но теперь финальная сцена балета не выглядела провокационно: вместо того, чтобы подложить под себя руки, что якобы намекало на мастурбацию, Нижинский застыл, опираясь на лоб и вытянув руки вдоль тела, а когда он соскальзывал на шарф, движения его были уже не столь энергичными. И все же полиция посещала и другие представления.

Сегодня нам кажется удивительным, что критик писал о непристойности балета, вообще игнорируя при этом революционность хореографии Нижинского. То, что танцовщик свободно обращался с классическими правилами, должно быть, приняли. Но свободное обращение с существующими моральными нормами общественная нравственность того времени тут же заклеймила как кощунство. Следует признать, что Жан Лорен несколькими годами ранее имел все основания выступать против «интеллектуальной и нравственной посредственности буржуазии»; и Римский-Корсаков небеспричинно отзывался с презрением о парижской публике в написанном в 1908 году письме к Дягилеву, говоря о «вкусе тупоумных французов, которым достаточно всего лишь ненадолго показаться в театре в вечернем наряде и которые слушают только мнение прессы и аплодисменты клаки». Несмотря ни на что, связанный с «Фавном» скандал пошел на пользу Нижинскому. На самом деле, эта история возбудила к нему интерес публики, и зрители повалили в театр, желая увидеть представление балета, чтобы самим о нем судить. «Послеполуденный отдых фавна» вошел в историю балета, связав танцевальное искусство с авангардом.

1913: «Игры» и «Весна священная»

После «отдыха фавна» Нижинский поставил еще один балет на музыку Дебюсси. Композитор сочинил музыку специально для спектакля молодого хореографа по просьбе Дягилева. Она оказалась длиннее предыдущей и звучала восемнадцать минут.

Либретто, предложенное Дебюсси, не содержало какого бы то ни было драматического сюжета. Закат. В парке играют в теннис. Сначала появляется молодой человек, а вслед за ним две девушки. Свет больших фонарей окутывает их призрачным сиянием, и они похожи на заигравшихся детей: они ищут друг друга, теряют из виду, они преследуют друг друга, ссорятся и толкаются без причины, просто так… Ночь теплая, небо окутано нежными облаками… В конце концов, все они обнимаются. Но все это очарование нарушается, когда в середину их нежного круга попадает еще один мяч, брошенный чьей-то злокозненной рукой. Удивленные и испуганные, молодой человек и девушки исчезают в глубине ночного парка.

Я сочинил этот балет один, пишет Нижинский. Дягилев и Бакст помогли мне записать сюжет этого балета, потому что Дебюсси, знаменитый композитор, требовал сюжета на бумаге. Я просил Дягилева помочь мне, и они с Бакстом вместе записали мой сюжет.

Идея создать балет без последовательного повествования принадлежала Нижинскому. Балет «Игры» с этой точки зрения был современнее «Фавна». Нижинский продолжал двигаться в направлении, ведущем к разрыву с существующей в искусстве традицией. Ни одна из постановок Русского балета в этом смысле не принадлежала к авангарду. Конечно, балеты «Пир» и «Карнавал» тоже почти лишены интриги, но одно это не делало их современными. Они все еще принадлежали старинной традиции дивертисментов (что было принято при королевских дворах), а вот «Игры» скорее напоминали абстракцию. Нижинский вспоминает, что Дебюсси «плохо относился к такой идее, но ему дали десять тысяч франков за этот балет, а поэтому он должен был его закончить».[228]

Все это представляется вполне невинным и очень наивным. Но «Тетради» Нижинского показывают, что это совсем не так:

Я выдумал этот балет о страсти.(…) В этом балете показана страсть друг к другу трех молодых людей. (…) «Игры» – это та жизнь, о которой мечтал Дягилев. Дягилев хотел иметь двух мальчиков. Он не раз говорил мне об этом, но я ему показал зубы. Дягилев хотел любить двух мальчиков одновременно, и он хотел, чтобы эти мальчики любили его. Два мальчика[в балете] – это две девушки, а Дягилев – молодой человек. Я нарочно замаскировал эти личности, потому что я хотел, чтобы люди испытали отвращение. Я испытывал отвращение.

Жак-Эмиль Бланш делится интересной информацией о замысле «Игр»:

Вацлав рисовал на скатерти. Дягилев, казалось, был не в духе и кусал пальцы; Бакст смотрел на рисунки с ужасом. Нижинский говорил только по-русски, и прошло некоторое время, прежде чем я стал понимать, о чем идет речь. «Кубистический»[229] балет, который впоследствии получил название «Игры», представлял собой игру в теннис в саду, но ни в коем случае там не должно быть романтических декораций в стиле Бакста! Не будет ни кордебалета, ни ансамблей, ни вариаций, ни па-де-де, только девушки и юноша в спортивных костюмах и ритмические движения. В одной из сцен группа должна изображать фонтан, а игру в теннис – с фривольными мотивами – прервет крушение аэроплана. Что за ребяческая идея![230]

Этот отрывок показывает, что Нижинский с самого начала имел четкое представление о стилистике и о декорациях. Их выполнил Бакст, что и объясняет посредственность результата (как предполагает Жак-Эмиль Бланш, идеи Нижинского расходились с видением художника). Бронислава пишет в своих «Воспоминаниях»:

Меня сразу смутили декорации.(…) Огромная