– У Ижара много причин воспринимать нашу политику в штыки. Возможно, они хотят отомстить. И взяли миссис Гарретт в заложницы, чтобы вынудить нас скорректировать курс. Вполне вероятно, особенно если вспомнить рассказ полковника Оутрэма: в неспокойные первые годы оккупации им удалось вовремя предотвратить план похищения капитана Гайнса.

Султан Лахеджа, в чьи владения входил и полуостров Адена, сначала пообещал британцам, что отдаст им семьдесят пять квадратных миль, но позднее изменил решение. Соседние султанаты, в том числе заклятый враг султан Фадли, убедили его начать против английских оккупантов джихад, войну во имя Аллаха. Почти пять лет продолжалась в Адене дипломатическая и военная борьба, достигнув апогея в лагере англичан – им отрезали поставки кормов для животных и основных продуктов питания с хинтерланда. Но Гайнс, к тому моменту успевший стать уполномоченным Британской короны в Адене, умудрился отразить все атаки противника и заключить мирные соглашения с непосредственными соседями, султанатами Лахедж, Хаушаби, Нижняя Яфа и Акраби, а султан Фадли оскорбленно вернулся на свою территорию, отклонив предложение мира от англичан и разорвав союз с Лахеджем. Но в 1847 году старый султан умер, на престол вступил один из его сыновей, настроенный куда сговорчивее, и волны разгладились. По крайней мере, пока.

– Арабы здесь постоянно кого-нибудь похищают, – нетерпеливо бросил Плейфер. – Бедуины захватывают странствующих торговцев, а наемники султанов крадут людей из враждебных султанатов. Султан Лахеджа в своем дворце восседает над целой деревней заложников. Почти всегда всех интересует исключительно хороший выкуп. Такая уж здесь традиция, и это вовсе не преступление, скорее выгодный бизнес.

– Но нам до сих пор не предъявили никаких требований, – возразил Штейнхаузер.

– Возможно, еще предъявят, – пожал плечами Плейфер.

Полковник подошел к окну и молча посмотрел на улицу сквозь решетку. Похищение миссис Гарретт произошло в самое неподходящее время. Помимо повседневных забот и дальнейшей отстройки английской части Адена он был по макушку занят расследованием неудачного исхода сомалийской экспедиции капитана Бертона. На него давили и Лондон, и Бомбей, требуя как можно скорее и тщательнее разобраться в этом инциденте и по возможности представить документы с прямыми доказательствами вины Бертона. Что вполне отвечало интересам Коглана, но ввиду противоречивых свидетельских показаний было, увы, не так просто, как показалось сначала. Между тем Коглан даже посетил Берберскую гавань, чтобы увидеть все собственными глазами, допросить свидетелей на месте и недвусмысленно намекнуть тамошнему руководству, кто здесь главный.

Полковник Коглан не сомневался, что легкомысленная миссис Гарретт сама подвергла себя опасности, а впечатления от немногочисленных встреч с Майей и рассказы Плейфера лишь подтверждали это подозрение. С другой стороны, она была англичанкой, и он не мог бросить ее на произвол судьбы. Если слухи дойдут до Бомбея или Лондона, похищение и его пока неизвестная развязка не в последнюю очередь отразятся на карьере полковника. Но даже если отправить в Ижар группу солдат, вряд ли хоть один вернется живым из враждебных дальних султанатов. Коглана прошиб пот, когда он предположил, что миссис Гарретт может служить приманкой, чтобы заманить в ловушку его людей. Как ни выворачивайся, достойного решения нет. Обойтись малой кровью не удается. И все из-за какой-то женщины…

Он обернулся и направил указательный палец в сторону лейтенанта Гарретта.

– Вы сами вернете свою жену! В конце концов, это ваша жена, и вы приняли непосредственное участие в возникновении проблемы! Вам предоставят лошадь, необходимую провизию, людей султана Лахеджа в качестве переводчиков и провожатых, вы отправитесь туда и привезете ее назад, живой и невредимой. Или можете здесь больше не появляться!

– Но, сэр… – начал было Ральф, «…это верная смерть», проглотил он остаток предложения, когда посмотрел на Коглана и понял: полковник прекрасно осознает, что за приказ отдал. За косой, соединявшей Аденский полуостров с аравийским материком, простиралась terra incognita, неизведанная земля, которой не было на картах. Никто из тех, кто пытался ее исследовать, не продвигался вперед – и не возвращался. Фискер сочувственно посмотрел на Ральфа, но вдруг ощутил гнев полковника и на себе.

– А вы отправитесь с ним, Фискер, в наказание за то, что упустили всадника!

Словно не замечая испуга и обиды, появившихся на лице солдата, Коглан вернулся к письменному столу, взял папку и снова бросил ее на место.

– Мероприятие – неофициальное, проводится под вашу личную ответственность. Мы друг друга поняли?

– Да уж, втянули вы нас в дерьмо, – прошипел рядовой Фискер, выходя вместе с Ральфом в вечерние сумерки.

– Безусловно, – механически согласился Ральф. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным, словно только что выбрался из жестокой потасовки, но впервые за долгое время – снова живым. Наконец! После года вынужденного бездействия за письменным столом – новое задание! В нем проснулось радостное предвкушение, несмотря на все ужасы, что могли ожидать их там. Даже самые дикие фантазии об изрыгающих вопли бедуинах, несущихся им навстречу с обнаженными мечами, были и вполовину не так страшны, как буря мыслей и чувств, бушующих сейчас у Ральфа в душе. Отвращение и ненависть переполняли его при мыслях о том, что́ похитители могли или собирались сделать с Майей. Вдруг она ранена, вдруг ей больно? Возможно, как раз в эти минуты ее заставляют страдать, овладевают ее телом, унижают? Ральфа охватило чувство стыда, когда он вспомнил, как часто в последние месяцы его раздражала жена: сперва излишней привязанностью, порожденной скукой и разлукой с семьей, потом наигранным весельем и оптимизмом и, наконец, бесконечной скорбью по Джонатану. Конечно, Ральф тоже горевал по другу, но Джонатан ушел на войну солдатом, а солдатам свойственно умирать. Он стыдился за так часто закипающую в нем ярость по отношению к супруге, когда он смотрел на Майю и думал, что из-за нее он оказался здесь, в этой проклятой дыре, на скучной и унизительной для него должности. Она вскружила ему голову своей необычной, темной красотой, напомнившей Индию, и он не мог спать ночами, боясь, что больше не увидит ее и не сможет на ней жениться.

Еще больше стыдился он того облегчения, которое испытал, узнав, что не виноват в исчезновении жены, и охотнее видел Майю в руках врага, чем по доброй воле спешащей за Ричардом Фрэнсисом Бертоном.

Он долго боролся с собой прошлой бессонной ночью, глядя на пачку пожелтевших писем, пока наконец любопытство и ревность не одержали в нем верх. Все равно конверты уже вскрыты. Их можно было разложить по датам – вот Майе девять, вот тринадцать, семнадцать, двадцать. Писем было много и все же удивительно мало, если принять во внимание, как долго шла переписка. Содержание потрясло Ральфа. Они не были похожи на письма, что обычно пишут маленьким девочкам и подросткам, они предназначались равному по духу и возрасту человеку, хранили описания дальних земель, рассуждения о жизни, смерти и любви, знания о мире. Ральфа шокировало, как свободно писал Бертон совсем юной шестнадцатилетней Майе о плотской любви. До замужества Майя явно была девственницей, но узнала обо всем задолго до брачной ночи и, возможно, ожидала от Ральфа большего, – это вызвало у него растерянность и отвращение. Он до рассвета разбирал под лампой мелкий, неразборчивый почерк и узнал другую, незнакомую Майю, о существовании которой и не подозревал. Ральф завидовал Ричарду Фрэнсису Бертону даже не потому, что тот знал его жену с детства, сопровождая ее – пусть и издалека – во взрослении. Он завидовал, что Бертону были известны ее скрытые стороны, недоступные ему, мужу.