Роза закрыла глаза, и на лице ее проступила улыбка. Комната наполнилась приторным, головокружительным цветочным ароматом. У окна что-то зашуршало, и соцветие бугенвиллеи оторвалось от стебля и плюхнулось на пол. По спине Хелен пробежал холодок, как будто наконец включили вентиляторы, чтобы остудить палату; она медленно повернулась, ожидая увидеть, что возле двери кто-то сидит и безмолвно наблюдает за ней, – но там был только пустой стул, на котором лежала густая черная тень. Наступила долгая тишина: никто не работал в саду за окном, в коридоре не раздавалось ничьих шагов, от кровати Розы не доносилось ни звука, и Хелен казалось потом, что время пролетело как единый вдох. Она достала еще одну белую бумажную упаковку.

– Ты моя сестра, и я не оставлю тебя в таком состоянии, – сказала она и прилепила новый пластырь рядом с двумя прежними. – Ну, ну, тише.

И Хелен легла на кровать подле Розы, ощущая жар и слабый запах гниющего мяса, к которому примешивался аромат цветов. Роза приникла к ней всем своим изувеченным телом, и Хелен чувствовала, какое оно мягкое и расслабленное, как после занятий любовью. Она поцеловала Розу в лоб.

– Ничего, ничего, – повторяла она. – Уже почти все.

Влажные простыни липли к коже. Роза дышала спокойно и неглубоко. Иногда Хелен пела ей. Когда начали сгущаться сумерки, когда в темной комнате стало прохладнее, Роза выдохнула – раз, другой, третий, пока в ее легких не осталось воздуха. Ее зрачки медленно расширились, чернота заполнила всю радужку, и Хелен увидела в них собственное отражение.

– Тише, – прошептала она. – Тише.

Она не плакала, и руки у нее не дрожали. Она просто сделала то, что от нее требовалось. Она быстро сняла три пластыря с плеча Розы и убрала их в кожаную сумку. Она постояла возле кровати, не отводя взгляда от того, что на ней лежало, потому что это тоже был ее долг. Коснулась застывшей поверх простыни руки – но был ли смысл прощаться? С тем же успехом она могла попрощаться с табуреткой, с увядающей бугенвиллеей, с белой железной спинкой кровати. Она быстро и бесшумно вышла.

Три дня спустя – дожди так и не начались, – вечером, в десять минут девятого, Арнела Суареса арестовали в его собственном доме. Обещанная вечеринка была в самом разгаре, и Бенджи, раскрасневшийся от удовольствия, потому что ему потакали во всем, восседал во главе стола. Его двоюродные и троюродные братья и сестры ели консервированную лапшу и тушенную в уксусе говядину с анисом, пили пиво из бутылки, поддразнивали Бенджи, умудряясь при этом ни разу его не обидеть, и смеялись над тем, как глупо выглядела Хелен, когда пыталась втягивать лапшу губами; Хелен смеялась вместе с ними.

Пришедшие были очень вежливы – эту роскошь им даровало висевшее на поясе оружие. Зачем же грубить, когда у тебя под рукой металлическая рукоятка и набитый свинцом ствол? Они были безжалостны. На них была синяя форма и синие фуражки с кокардами. Увидев их, миссис Суарес так отчаянно и с такой готовностью разрыдалась, как будто сразу вообразила себе множество тяжких уголовных преступлений, в которых могли бы обвинить ее сыновей. Бенджи, напротив, разразился громкими ругательствами, и Хелен даже не нужно было понимать отдельные слова, чтобы догадаться, что он злится, потому что перестал быть центром всеобщего внимания.

Арнел встал. Снял очки, сложил их и положил на стол. Посмотрел на Хелен и склонил голову набок. Похлопал по карману на рубашке, как будто там лежало краденое.

– Я же тебе говорил, – сказал он. – Разве я не говорил, что вор из меня никудышный?

Однако, по словам полицейских, дело было не только в краже. Точнее, их визит был связан с убийством женщины по имени Роза, которая скончалась в своей больничной палате во сне из-за передозировки опиоидов. Хелен ничего не понимала из их слов, только Rosa, Rosa, Rosa, и при звуках этого имени она видела темную голову, склонившуюся к ней на плечо, и слышала, как тонкая рука яростно скребет по простыне. Ей казалось, что все, из чего состоит ее тело, – кровь, внутренности, кости – переворачивалось, потом вставало на место, потом переворачивалось снова. Она вцепилась в стол. Подняла глаза на Арнела. Кожа на его скулах натянулась и побелела; он выжидал, пока они закончат, и ей почудилось, что он постарел в одну минуту. Он тихо заговорил, качая головой. Хелен следила за его жестами, слышала, что он отвечает им почтительным, примирительным тоном, что он не может поверить в случившееся; она даже разобрала, что он говорит: нет, ну конечно же нет – зачем мне убивать женщину, которую я никогда не видел? Потом (очень любезно, очень спокойно) ему заломили руки за спину и защелкнули на запястьях наручники, и Хелен выкрикнула: «Будь осторожен!» – и ей показалось, что ее собственные руки тоже выкручивают за спиной.

Все вокруг зашумели. Миссис Суарес рухнула на колени и заголосила, а Бенджи, который по-прежнему не мог подняться на ноги, всхлипывал и подвывал от злости. В соседних комнатах распевали песни ни о чем не подозревающие дети. Арнел дрожал так, что наручники у него на запястьях позвякивали. Полицейские по-прежнему любезно и спокойно повели его к двери. Хелен открыла рот. Слова, готовые сорваться с ее губ, были тяжелыми, как монеты, и она чувствовала их металлический привкус. Она открыла рот, но ничего не сказала. Арнел повернулся и снова посмотрел на нее. В этом взгляде она увидела немой вопрос и потом догадку, увидела, как ее образ в его голове меняется, рушится и перестраивается заново. Она ждала, что он вот-вот поднимет руку и обвиняюще укажет на нее, и поднялась: правосудие нужно встречать стоя. Но Арнел Суарес покачал головой.

– Сядь, сестренка, – попросил он. – Сядь.

Смотрел ли кто-то на них? Может быть, это холодный взгляд Свидетельницы скользнул по затылку Хелен Франклин? Она чувствовала это – чувствовала, что на нее устремлено множество глаз, и не только глаза Арнела, его матери и кузенов его кузенов, не только глаза полицейских, у которых не вызвало большого удивления присутствие за столом уроженки Запада. Нет, кто-то еще смотрел на нее – само воплощение правосудия изучало ее через увеличительное стекло.

– Сестренка, – повторил Арнел дрожащим голосом. – Сестренка, сядь.

Хелен послушно села, испытывая постыдное облегчение, и слова-монеты, готовые вот-вот сорваться с ее губ, так и остались неистраченными. Арнел яростно вскрикнул от боли, когда его резко и безжалостно дернули за наручники, и вместе с полицейскими исчез за дверью.

Слушательницы Хелен Франклин притихли и придвинулись ближе друг к другу. Опустевшие тарелки унесли, столик вытерли, и на нем появились новые блюда: сладкие желтые брусочки с гребешками взбитых сливок, которые называют «гробиками», и кусочки торта «Захер», покрытые до того толстым слоем глазури, что в них отражается свет люстр. (Фредди Байер смотрит на торт.) Хелен вцепляется в стол с такой силой, что пальцам больно.

– После этого я уехала домой, – говорит она. – Мама сказала, они знали, что надолго я там не задержусь.

Почему они молчат – от отвращения? Или это презрительное молчание? Хелен не в силах поднять голову.

– Его посадили в тюрьму, – продолжает она. – Наверное, состоялся суд. Я так и не смогла спросить об этом.