Другими словами, свое давно лелеемое желание уничтожить европейских евреев Гитлер начал осуществлять только тогда, когда потерял надежду на компромиссный мир с Великобританией и другую, связанную с этой, – что Америка не вступит в войну на Европейском континенте. Он решился на это 5 декабря 1941 года, когда русское контрнаступление под Москвой вырвало у него мечту о победе. Для него это должно было стать крайним потрясением: два месяца назад он публично заявил, «что этот противник повержен и никогда не поднимется с земли». Под влиянием шока Гитлер «хладнокровно» и «молниеносно» перестроился: коль скоро он не сможет победить в России, тогда – заключил он – у него нет никаких надежд на мирные переговоры с Англией. Теперь он мог объявить войну Америке, что доставило бы ему удовольствие после стольких оставшихся без ответа провокаций Рузвельта. Теперь он с еще большим удовольствием мог приняться за «окончательное решение еврейского вопроса» по всей Европе, поскольку ему уже не нужно было считаться с реакцией Англии и Америки.

Разумеется, тем самым он сделал поражение Германии неотвратимым и даже позаботился о том, чтобы за этим поражением последовал уголовный суд. Но это его нисколько не волновало. В предыдущей главе мы упоминали его разговор 27 ноября 1941 года с министрами иностранных дел Дании и Хорватии, когда Гитлер высказался насчет того, что, если Германия не сможет победить, пусть она погибнет – он не прольет о ней ни слезинки.

Короче говоря, в течение нескольких дней декабря 1941 года Гитлер сделал окончательный выбор между двумя взаимоисключающими целями войны, которых он хотел достичь с самого ее начала: германским мировым господством и уничтожением евреев. Он понял, что первая цель недостижима и целиком сконцентрировался на второй. (30 ноября 1941 года до принятия им этого решения оставалось всего пара дней.) Более того, теперь он готов был заплатить тотальным поражением Германии и всеми его возможными последствиями за то, чтобы как можно скорее и эффективнее провести истребление евреев во всей Европе.

С этой точки зрения становится понятно его решение объявить войну Америке, решение, которому мы в предыдущей главе не смогли найти ни одного внятного политического объяснения. В декабре 1941 года политик Гитлер окончательно уступил место Гитлеру-убийце.

Полная политическая бездеятельность Гитлера в последние военные годы, которая немало удивляла нас в предыдущей главе, поскольку уж очень резко контрастировала с его прежней политической бдительностью и готовностью к принятию решений, тоже становится объяснимой. Политика, к которой у Гитлера был талант, больше его не интересовала; для той цели, которую он теперь преследовал, политика была не нужна. «Политика? Я больше не занимаюсь политикой. Меня тошнит от политики!» – это высказывание, записанное офицером связи Риббентропа в ставке фюрера Вальтером Хевелем[155], датировано весной 1945 года, но нечто подобное Гитлер мог бы сказать в любое время начиная с 1942 года. С конца 1941 года он действительно не занимался политикой, он занимался уголовщиной.

И войной. Войной он теперь занимался еще интенсивнее, чем прежде. Война была нужна ему, чтобы выиграть время для запланированных им массовых убийств и чтобы удержать пространство, на котором он находил свои жертвы. В самом деле, вся гитлеровская стратегия с 1942 года сводилась к двум вещам: выигрыш времени и удержание захваченного пространства. С начала 1943 года Гитлер не развил ни одну из инициатив, способную привести хотя бы к частичным военным успехам, после которых можно было бы рассчитывать на какие-то переговоры; а когда его генералам удавались инициативы, приводившие к отдельным военным победам (Роммель – летом 1942 года в Африке[156], Манштейн – весной 1943 года на Украине[157]), Гитлер не только не поддерживал эти инициативы, но скорее мешал им. Теперь даже военные успехи не интересовали его.

Все говорит за то, что на переломе 1941/1942 годов он уже свыкся с мыслью о неизбежности военного поражения. Во всяком случае, именно в ноябре 1942 года он произнес самую известную свою фразу, которая при всей ее двусмысленности многое объясняет: «Я всегда готов остановить свои часы за пять минут до двенадцати». Как раз в эти годы, когда кольцо врагов сжималось вокруг Германии, Гитлер в застольных беседах все чаще обнаруживал нерушимое самодовольство и даже игривое благодушие. Объяснить это можно лишь тем, что именно в эти годы он ближе всего подошел к самой главной и теперь единственной цели, и случилось это как раз тогда, когда союзные армии все ближе и ближе подходили к разоренной и разбомбленной Германии. Три года подряд день за днем по всей Европе еврейские семьи вытаскивали из их квартир и тайных убежищ, транспортировали на Восток и голыми загоняли на фабрики смерти, над которыми день и ночь дымили трубы крематориев. В эти последние годы Гитлер уже не мог наслаждаться своими успехами и достижениями, как в предыдущие одиннадцать лет, но ему легко было отказаться от этого, потому что теперь он мог с новой силой испытать наслаждение убийцы-маньяка, ведь его больше ничего не сдерживало, жертва была в его руках и он мог делать с ней все, что захочет.

Для Гитлера последних трех с половиной лет война стала своего рода соревнованием, которое он все еще надеялся выиграть. Кто раньше придет к финишу: Гитлер с его уничтожением евреев или союзники с их разгромом Германии? Союзникам потребовалось три с половиной года, чтобы достичь своей цели. Между тем за эти три с половиной года Гитлер пугающе близко подошел к достижению своей цели.