Безусловно, говоря о Brexit, невозможно хотя бы не упомянуть о чисто британских чертах произошедшего. Тот факт, что в течение 24 часов большая страна оказалась на грани распада, без правительства, без нормально функционирующих главных политических партий, без сколько-нибудь понятного будущего в отношениях к Европейскому союзу (и ко всему миру), сами обстоятельства мгновенных финансовых потерь, превращения Британии в своего рода европейского изгоя – столь стремительный обвал всей системы, которая еще несколько дней назад казалась устойчивой и даже незыблемой, стал возможным исключительно из-за особого устройства Британского государства и общества. Удар оказался столь сильным, что мгновенно обнажились почти все слабые точки системы, о большинстве из которых мало кто знал. В каком-то смысле, очень отдаленном, можно вспомнить Февральскую революцию в России, когда, казалось бы, ничтожные события всего за три дня привели к краху.

Еще раз: британские особенности сказались на скорости катастрофы, но не на ее содержании и направлении всего процесса. Последнее касается современного западного мира вообще, в том числе и России, сколь бы она ни отделяла себя от остальных. Что касается этих чисто британских черт, то они таковы.

Первое. Глубокая деградация правящего в стране политического класса, которая стала следствием весьма архаичной, унаследованной из XIX (а то и из XVIII века) сословной структуры общества. Премьер Дэвид Кэмерон, его оппоненты внутри Консервативной партии, вроде Бориса Джонсона, – типичные представители британской элиты, представители которой по большей части меняют друг друга у власти. Это выходцы из очень богатых и, самое главное, очень укорененных в сословной системе семей, окончившие частные школы и Оксбридж, позже подвизавшиеся либо в консервативной прессе, либо в финансовых структурах, куда их взяли не за особые заслуги, а следуя печально известному принципу one of us. Эти люди не имеют ни малейшего представления ни о жизни подавляющей части населения страны, ни, что еще важнее, об устройстве собственного государства и общества. Их мир ограничен рамками нескольких институций, верхушкой медиа– и финансовой среды, а также парой дюжин богатых и знатных семей страны. Их представления о том, что происходит за пределами Великобритании, еще более отрывочны и скудны. Наконец, долгое существование в рамках двухпартийной системы сильно ослабило представление об ответственности за свои политические поступки – этой социальной группе всегда казалось, что британская политическая система столь стара и столь надежна, что может выдержать любые проделки бывших оксбриджских шалунов. Потрясшая окружающий мир безответственность абсолютно всех участников этой драмы, от Кэмерона, который три года назад, чтобы выиграть парламентские выборы, решил поиграть с публикой в референдум, до авантюриста Бориса Джонсона, готового развалить собственную страну только потому, что ему вздумалось посидеть в премьерском кресле, коренится именно здесь. В отличие от немецких, французских и даже итальянских политиков британский правящий класс попросту незнаком с представлениями об ответственности – и сейчас выставил себя в истинном свете. Жалкие политические трюки, с помощью которых Кэмерон, Джонсон, Гоув и другие пытались добиться своих частных целей, напоминают героя знаменитого романного цикла Пэлема Грэнвила Вудхауза, милого, идиотичного, никчемного аристократа Берти Вустера, раз за разом изобретающего все более абсурдные комбинации. Мир Берти ограничен кругом сокорытников по университету, таких же бездельников, как и он, родственниками, несколькими другими аристократическими семьями и членами его лондонского клуба. От житейских катастроф Вустера спасает незаменимый слуга Дживс, взявший на себя всю ответственность за жизнь и поведение шалопая. Иногда Вустеру надоедает эта опека и он поднимает бунт против Дживса; бунт всегда кончается одним и тем же – возвращением к status quo. В подобной системе заинтересован не только Вустер, но и сам Дживс – ведь это он принимает решения, ведь это Вустер под его властью, а не наоборот. В июне 2016-го условный Берти Вустер поднял бунт против условного Дживса – и внезапно победил. А сейчас он сидит, обхватив голову, в полном отчаянии среди развалин некогда уютного мира. И тот мир уже не вернуть.

Второе. Правление Маргарет Тэтчер – и последовавших за ней кабинетов, вне зависимости от их партийной принадлежности, – глубочайшим образом изменило Британию. Из индустриальной страны с мощным рабочим классом и разветвленной системой социального обеспечения Соединенное Королевство превратилось в испытательный полигон для самых крайних неолиберальных идей. Почти 80 процентов экономики страны составляет так называемая «сервисная экономика», а основой ее стал лондонский Сити – мощнейший международный финансовый центр. Тэтчер открыла возможности – и в Сити потекли деньги со всего мира, ведь о происхождении этих денег здесь никто не спрашивает. Финансовый бум привел к «пузырю недвижимости», но в остальных областях человеческой деятельности дела в Британии обстояли не столь успешно, если не сказать скверно. Переориентация экономическая привела к слому социальной структуры и – что не менее важно – к деградации системы общественных ценностей. Возникла глубочайшая пропасть между богатыми и бедными, подобная той, что была в первой половине позапрошлого века. В результате в британском обществе, традиционно устойчивом и тонко и сложно устроенном, началось отмирание горизонтальных социальных связей, многие группы населения – и даже социальные классы – как бы «окуклились», потеряв контакт с другими, а значит, и представления о реальности. Тэтчер хотела превратить Британию еще в одну Америку, но под «Америкой» она имела в виду прежде всего совершенно безграничный культ денег и социальный эгоизм, не понимая, что этими чертами «Америка» далеко не исчерпывается. Перенос и внедрение этих наивных представлений в британскую жизнь оставили серьезный отпечаток на местном обществе.

Третье. Если британские правые представлены во власти зловеще-анекдотичными вустерами, то левые, лейбористы, оказались столь же беспомощными по совсем иным причинам. Сегодня непонятно, кого именно политически представляет Лейбористская партия. Возникнув как партия рабочего класса и трудящихся вообще, она почти лишилась привычного электората в восьмидесятых, когда Тэтчер покончила с традиционной промышленностью (особенно на севере страны), а вместе с ней – и с немалой частью рабочего класса. В 1990-е Тони Блэр с соратниками нашел выход, придумав «новый лейборизм», сочетавший улучшенный тэтчеризм в экономике с леволиберальной риторикой в политике. За лейбористов стали голосовать иные люди, нежели раньше, но новый электорат оказался неустойчивым, ибо в партии Блэра видели не альтернативу простодушному неолиберализму консерваторов, а удобную временную замену. Старый же избиратель от лейбористов постепенно отворачивался, так что – за некоторым и важным исключением – партия превратилась в клуб прекраснодушных левых интеллигентов, почитывающих клубную газету Guardian. Традиционный избиратель лейбористов ушел как бы в тень, его почти перестали замечать, и он отчасти и помалкивал – до выхода на политическую арену правых националистов-популистов во главе с Найджелом Фараджем. Эти голоса сначала обеспечивали успехи фараджевской партии UKIP, а на референдуме определили исход голосования. Лейбористы забыли о бывшем рабочем классе, и он отомстил, опровергнув вздорные интеллигентские иллюзии о пролетариате как о свободолюбивом интернационалисте. Семьдесят лет назад Джордж Оруэлл писал о том, что в Британии антисемитизм силен прежде всего среди рабочих. Оруэлл, как всегда, прав.