Нинки-Нанка умирал. Здесь, в космосе, не было смерти с кремневым топором, здесь никто не чесался в промежности, демонстрируя звёздам дурное воспитание, но и в космосе живое живёт, а мёртвое умирает. Друзья и близкие на Китте, во дворе дома, где пахло вином, грустили о том, что Нинки-Нанка ушёл навсегда, и радовались, что там, наверху, он ещё идёт и будет идти вечно. Друзья и близкие горевали о том, что Нинки-Нанка потерял к ним интерес – и ликовали, что новые интересы Нинки-Нанка огромней горы и непостижимей женских капризов. Но друзья, взлетевшие в космос бок-о-бок с Нинки-Нанка, ясно понимали, что весь новый интерес Нинки-Нанка свёлся к одному, как клинок сходится к острию.

Умерев, вернее, недоумерев в малом теле, Нинки-Нанка изо всех сил старался умереть в теле большом, и не мог, потому что хотел жить.

Антис не живёт частями. Без малого тела не существует большого. Ничего большого не существует без малого, это закон мироздания. Чтобы скрутить большой кукиш, нужны маленькие пальцы. Пальцы разжались, кукиш распался, и Нинки-Нанка умирал, умирал, умирал – он очень старался умереть до конца, но у него не получилось.

Издав трубный рев, монстр с телом крокодила, головой лошади и шеей жирафа ринулся назад, во двор дома, где грустили и ликовали земные друзья. Нинки-Нанка спешил вернуться в малое тело, в дарованную при рождении уютную раковину из белковой плоти. Он страстно желал удостовериться, что малое тело до сих пор существует, живёт, а значит, жив он сам, жив по-настоящему. Не разум, но инстинкт самосохранения гнал его в то место, нет, в тот миг, когда топор взлетел, но ещё не опустился на затылок, а значит, жизнь продолжается и смерти нет.

Смерть была.

В матрице Нинки-Нанка был записан предсмертный образ самого себя. При возвращении на планету антис не мог восстановить ничего иного.

Едва могучий, но уже слабеющий Нинки-Нанка вернулся в малое тело и встал посреди двора, как топор продолжил своё движение к его затылку. На любую смертельную угрозу антис в малом теле реагирует одинаково: спасаясь, выходит в большое тело, и скорость бегства равна скорости света. Земной медлительной угрозе не поспеть за антисом: Нинки-Нанка вернулся на чёрные небеса, но страх уже объял всё его существо, сжигая рассудок дотла. Раз за разом Нинки-Нанка возвращался домой, в малое тело, раз за разом приближение топора в руках смерти вышвыривало его в космос – и расстояние между топором и затылком делалось всё меньше, меньше, меньше.

Резонанс – страшная вещь. Хуже пытки. Туда-сюда, сюда-туда, вверх-вниз, и человечский глаз не был в состоянии уследить за метаниями несчастного. Никто из пирующих на поминках даже не знал об этих метаниях и не воскликнул, царапая щёки:

– Горе!

Могли ли антисы-сопровождающие спокойно смотреть, как мучается Нинки-Нанка? Что же до Лусэро Шанвури, так он познал ужас. В мучениях Нинки-Нанка, мечущегося между телами, где каждый рывок приближал момент кончины, но по чуть-чуть, по крупице, по мельчайшей ядовитой капельке – о да, слепой Лусэро видел в этом свою собственную смерть: далёкую, но неотвратимую.

Вы спросите, что сделали друзья-антисы? Вы спросите, мы ответим.

Изо всех сил антисы вцепились в обезумевшего Нинки-Нанка, не позволяя ему вернуться в малое тело. Сгустки волн и лучей перепутались, сплелись, и стало не разобрать, где кто – и как кого зовут. Антисы держали антиса, живые – умирающего, и так продолжалось, пока умирающий не стал окончательно, бесповоротно мёртвым в обоих ипостасях.

Больше держать было некого и незачем, и Лусэро Шанвури, которого ещё никто не звал Папой, побрёл назад, спотыкаясь. Ему казалось, что едва он возвратится на Китту, едва превратится из паука-гиганта в карлика со скверным характером, как смерть встанет у него за спиной и взмахнет кремневым топором. Наверное, в борьбе с Нинки-Нанка он слишком сильно перепутался с былым лидер-антисом Китты – что-то от Нинки-Нанка осталось в Лусэро, и будущий Папа догадывался, что эта отрава уже никуда не денется.

Как умирают антисы?

Их держат друзья, чтобы они не очень мучились.

* * *

– Да, – сказал Папа Лусэро, болтая тощей ногой. – Умирая, антисы начинают метаться. Нужен кто-то, кто будет нас держать. Кто-то, кто удержит. Позволит уйти без мучений. Мы недоумираем на земле, сбегая в последний миг. Мы не умеем иначе, мы так устроены. И если друзья не хотят, чтобы мы впали в резонанс, растягивая смертный миг в отвратительную вечность…

– Я тебя не удержу, – буркнул Думиса М’беки. – Ты вон какой здоровенный! Ты и на смертном одре меня сожрёшь, не подавишься.

Молодой киттянский антис сидел прямо на земле, напротив крыльца. Утоптанная множеством бойких пяток, земля была жёсткой, но М’беки не жаловался. Наверное, ему стыдно было жаловаться на мелкие неудобства, когда Папу Лусэро ждали неудобства иного порядка. Шляпу М’беки водрузил на колено, и пожалуй, не будь волосы антиса скручены в плотные дреды, сейчас они стояли бы дыбом.

– Это хорошо, – кивнул Папа.

– Что тут хорошего?

– Что ты поверил. Я боялся, что тебя придётся убеждать. Я сейчас не в том настроении, чтобы убеждать.

– Я не поверил, – с другого конца двора отозвался Тумидус.

Во время рассказа Папы, рассказа долгого, неприятно похожего на страшную сказку, военный трибун расхаживал по двору от крыльца до забора. В руке помпилианец держал стек, которым хлёстко постукивал себя в раскрытую ладонь свободной руки.

– Я не поверил. Убеди меня.

– Иди в жопу, белый бвана, – устало бросил карлик. – Зачем мне тебя убеждать? Верь, не верь, я всё равно не возьму тебя на чёрные небеса. Без колланта ты не взлетишь, да и с коллантом… Не удержать вам меня, кишка тонка.

– И мне не удержать, – напомнил М’беки.

– Одному – да. Вместе с Рахилью – уже под вопросом. Втроём с Кешабом – наверняка, только Кешаб не придёт. Ох, не хочется звать Нейрама! Не хочется, а придётся…

– Давай мы с Рахилью, – предложил М’беки. – Если не хочешь Нейрама, мы вдвоем… Сам же сказал: под вопросом.

Папа лёг на спину. Кажется, ему трудно было сидеть.

– Не хочу Нейрама, – сказал он. – Но под вопросом не хочу ещё больше.

– Почему?

– Боюсь, – объяснил карлик.

– А может, всё-таки розыгрыш? – с детской надеждой спросил М’беки. – Папа, признайся: ты нас разыграл? С тебя станется…

Тумидус наотмашь хлестнул стеком по забору. Стек сломался.

– Хорошо, что я не антис-инивидуалист, – задумчиво произнёс военный трибун, участник первого в истории Ойкумены колланта, то есть коллективного антиса. – Хоть сдохну по-людски, и держать не надо…

I

– Седрик, заткнись!

– Рехнулась? Я же молчу!