И что еще здесь особенно интересно: бытие Всевышнего гораздо легче, нежели ангельское бытие, гармонирует со всей этой тотальной и раздражающей уши дисгармонией жизни, на первый взгляд абсолютно со своим Творцом не имеющей ничего общего! спрашивается, каким образом?

Да хотя бы провозглашением непреодолимой дистанции между Им и нами! хотя бы римским представлением о том, что Он смотрит на нас, любуется нами и, несмотря на уготовленную нам быть может печальную или даже трагическую участь, уже придумал для нас следующий за видимой развязкой невидимый «счастливый конец»! и наконец, хотя бы предоставлением каждому живому существу такого продолжения его жизни, к которому он сам внутренне склоняется, что и провозглашает, между прочим, закон кармы.

И разве такое не может быть? еще как может!

А вот существование ангелов-хранителей так или иначе зачеркивает великую дистанцию между Творцом и творением, так или иначе не допускает грандиозный римский момент лицезрения нас как актеров, так или иначе сводит на нет и фундаментальный закон кармы, – короче говоря, существование ангелов-хранителей знаменует собой, к сожалению, очередное, бесчисленное по счету и очень резкое несозвучие религии с повседневной жизнью, принуждая человека опять и в который раз сделать для себя труднейший, потому что исключающий выбор.

Но какой выбор правилен? разумеется, тот, который одобрил бы сам Всевышний: а разве можно себе представить, чтобы Он был на стороне религии и против повседневной жизни, которая воплощает сам изначальный, предустановленный и неостановимый ход вещей, то есть сердцевину творения, – а вот церковь, причем любую церковь, сердцевиной творения назвать никак нельзя.

Диспут об ангелах. – Замечательный русский философ Лев Шестов, рассуждая о творчестве Достоевского, цитирует одну «мудрую древнюю книгу», где сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не родиться, и еще сказано в этой книге: ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами, и случается, что он слетает за душой человека слишком рано, когда еще не настал срок человеку покинуть землю, и тогда удаляется от человека, отметив его однако некоторым особым знаком: оставляет ему в придачу к его природным, человеческим глазам еще два глаза, – из бесчисленных собственных глаз, – и становится тот человек не похожим на прочих: видит своими природными глазами все, что видят все прочие люди, но сверх того и нечто другое, недоступное простым смертным, – видит глазами, оставленными ему ангелом, и при том так, как видят не люди, а «существа иных миров»: столь противоположно своему природному зрению, что возникает великая борьба в человеке, борьба между его двумя зрениями.

Шестов имел в виду внутреннее преображение Достоевского после вынесения ему смертного приговора, а вышеприведенная цитата принадлежит Ивану Бунину, который в своей книге «Освобождение Толстого» как бы поправляет Шестова, указывая, что двойное зрение гораздо больше характеризует Льва Толстого, нежели Достоевского: получается, что ангельский дар видения запредельных вещей Толстой получил изначально и без того, чтобы когда-либо находиться на грани смерти, – по этому поводу Вас. Вас. Розанов ядовито заметил, что Лев Толстой прожил по большому счету пошлую жизнь.

Впечатление же от Достоевского такое, что не пронзительно зрячий и зоркий открывает нам новые пути, а напротив, какой-то жуткий слепец с факелом бродит в подземельях души, и неровный, причудливый, пугающий свет факелов, прорезающий мрак то в одном направлении, то в другом, высвечивает в подземных туннелях тени людей вместо самих людей: мир Достоевского вполне можно сравнить с гомеровским Адом, куда попал Одиссей и где нет уже и не может быть ни отчетливых лиц, ни психологически ясно очерченных характеров, ни привычных человеческих взаимоотношений, – да и откуда и как им быть там, где существенно сдвинуты первоосновные для земной жизни законы причинности, времени и пространства?

И все-таки личность в Аиде каким-то таинственным образом сохранена, и когда мы, под влиянием тех или иных религий, да и просто задумываясь о последних вещах, спрашиваем себя, каков человек «там», после прохождения через заветное игольное ушко, – то ответ Достоевского всем своим поздним творчеством, не может не запасть в душу.

Вот только ангел (или демон), посетивший его на Семеновском плацу перед самой (несостоявшейся) казнью, если и был «покрыт глазами», то глазами закрытыми или, во всяком случае, полуприкрытыми: страшный, шокирующий образ, больше походящий на демона, нежели на ангела, но ведь это так и должно быть, потому что только такой – и, кстати говоря, прекрасно представимый оптически ангел – в точности воплотил бы высший и критический момент в процессе человеческого и творческого перерождения Достоевского.

Тогда как среди множества раскрытых глаз ангела, посетившего Льва Толстого в момент его рождения, должен был быть хотя бы один смешливый и дерзкий и как бы говорящий: «кому хочу, тому и раздаю дары сверхчеловеческого узрения, и никто мне не указ», – и вот, искренне поверив в логику вышесказанного, приходится допустить, что подобные ангелы существует на самом деле; в самом деле, кто в состоянии это опровергнуть?

Дети света или полумрака? – Всякий, кто пересекал Альпы в поезде или в автомобиле, знает, что такое многокилометровый туннель в горах, сколь неуютно и напряженно передвижение в нем и какое облегчение вызывает выезд из него на свет божий.

Да, Свет, только Свет, и ничего, кроме Света, Свет – это «наше все», Свету противостоять невозможно, к нему нельзя не стремиться и, хотя Свет и тьма в природе распределены более-менее равномерно и один, как заверил нас господин Воланд, не может существовать без другой, мы все-таки продолжаем инстинктивно отдавать предпочтение Свету перед тьмой.

О том, что Свет бывает утомителен и долгое пребывание в нем может буквально свести с ума («Посторонний» А. Камю), мы как-то не думаем: в сущности, ведь мы больше всего любим гармоническое соединение света и тьмы, скажем, в виде сумерек, – но разве звездная ночь не потрясает нас своим величием больше всякого Света?

Как бы то ни было, принято полагать, что Свет и есть Бог, а кроме того – и это, пожалуй, самое важное в Свете – он воплощает образцовую конфигурацию антиномий как таковых: его волновая и квантовая природа равным образом неслитны и нераздельны, а это уже формулировка, знакомая нам по определению Святой Троицы.

Вообще, дальше антиномий человеческий разум идти не может, здесь предел, а вместе с ним и захватывающее эстетическое совершенство предела: даже нефизик может почувствовать именно художественное обаяние ньютоновских формул, но в еще большей степени эйнштейновских и параллельно формул квантовой механики, и даже нефизик догадается, что Эйнштейн и творцы квантовой механики (Бор, Паули, Гейзенберг и др.) относятся к Ньютону примерно так, как проза Фр. Кафки относится к романам какого-нибудь Чарльза Диккенса: не умаляя одних и не возвышая других – элемент эвристики и парадокса отделяет вторых от первых, но разве мы виноваты в том, что он нас магически притягивает и будет, наверное, всегда притягивать?