В куче стружек валялось много каменных топоров, притупившихся и ставших непригодными. Камень износился, но энергия этого человека, его выдержка оставались несокрушимыми.

Он уже кончил свой сегодняшний дневной труд. Положил топор, прошелся вдоль лодки и внимательно осмотрел ее днище. Затем взял свой плащ, брошенный тут же на щепки, накинул его на себя и величавой поступью стал спускаться к берегу.

Узкая тропа, протоптанная его ногами, бежала среди кустов и зарослей, вилась по мшистой скале и исчезала в тенистой чаще леса. Он шел по этой тропе. Назойливые иглы терновки цеплялись за его одежду. Порой ветви царственного дуба били по его прекрасному лицу. Но он ничего не замечал. В глубокой задумчивости прошел он все расстояние до пещеры. У ее входа была скамья, сплетенная из свежих прутьев. Он опустился, на скамью и стал озабоченно смотреть на заходящее солнце. Казалось, его взор стремился обнять бесконечное пространство, через которое прошло светило вселенной…

И сам он когда-то, как солнце, тоже излучал свет и тепло на целую страну… А теперь? Теперь он печальный изгнанник на необитаемом острове. Неумолимое море создало вокруг него непроходимую преграду, и непрерывные удары волн как будто повторяли одно и то же: «Ты останешься здесь, пока мы существуем».

Пещера, у входа в которую он сидел, была бы подходящим жилищем для какого-нибудь отшельника, отказавшегося от радостей мира и ищущего утешения в тиши. Быть может, она годилась бы для морского бога, который, гонимый громовыми стрелами Арамазда, тешил свою бессильную ярость, разбивая о подводные скалы корабли, пытавшиеся подойти к острову и нарушить его покой. Но разве мог жить в ней человек, жаждавший мысли и дела?

Как все в жизни меняется!..

Было время, когда он был молодым, статным юношей, не имевшим себе равного в стране. Он был украшением и радостью царского двора. Двоюродный брат царя, он занимал должность начальника двора. Разодетый в златотканую одежду, с поясом, разукрашенным драгоценными каменьями, с мечом в золотых ножнах, он всегда стоял возле царя в часы торжественных приемов. От матери он унаследовал царскую кровь, а по отцу был внуком великого патриарха Армении. Патриарх скончался. Собрались князья, собралась вся знать. «Дай нам первосвященника», – сказали они царю. Царь собственноручно снял с него златотканую одежду и пояс в драгоценных украшениях, снял меч в золотых ножнах и, представив юношу народу, сказал: «Пусть внук вашего первосвященника будет вашим патриархом». Обрадовались князья и вельможи. Но юноша отказывался, говоря, что он недостоин такого высокого сана… Тогда его стали просить князья, вельможи, вся знать. Юноша продолжал отказываться. Однако царь не внял его просьбам; он приказал брадобрею срезать его прекрасные кудри, ниспадавшие на плечи. Во время этого обряда всплакнули князья, вельможи и сам царь. Красота померкла, придворное изящество скрылось под черной одеждой священнослужителя…

Храбрый воин, украшение дворца, он стал украшением церкви. Он преобразился в храброго пастыря и посвятил себя пастве. Бедняк стал получать хлеб, больной обеспечивался убежищем. Сирота имел кормящего отца, а вдова – заботливую руку. Везде благодаря ему царило милосердие Он сделался отцом угнетенных и утешителем несчастных.

Будучи патриархом, он являлся в то же время и государственным деятелем. С огромной энергией он занимался делами страны, давая им надлежащее направление. Могучей рукой искоренял зло и благотворной рукой утверждал добродетель. Воодушевленный высокой идеей благоустройства своей страны, он своим вдохновением давал ей жизнь… Однажды он приехал для переговоров в Византию к императору Валенту. Царь – духоборец, ослепленный ересью Ария, преследовал в ту пору ортодоксальную церковь. Забыв о важных политических делах, ради которых приехал патриарх, император немедленно вступил с ним в религиозный спор. Патриарх стал смело порицать императора за ересь и призывал его к истинной вере. Разгневанный Валент велел сослать патриарха и с ним семьдесят епископов на дальний остров.

Стояла суровая зима. Корабль, на котором плыли патриарх и епископы, пятнадцать суток носился по бурному морю и под конец затонул. Патриарх с двумя молодыми диаконами едва спасся, добравшись до острова Патмос на лодке…

Много лет прошло с того дня!.. На этом пустынном острове он томился вдалеке от родины, от любимой паствы. Человек, бывший духовным вождем целого народа, в огромных покоях которого служили сотни людей, сидел теперь одинокий у входа в убогую пещеру на скамье, сплетенной из прутьев, и глазами, полными тоски, глядел на угасающее солнце. Его сердце было полно глубокой печали. Сколько еще раз должно было садиться солнце, сколько еще раз оно своими животворящими лучами должно было освещать мир божий… А он должен был оставаться в заточении на этом острове…

Поодаль от пещеры, в чаще деревьев ютился небольшой шалаш-лачуга наподобие шатра из ветвей, обмазанных сверху глиной. В этом шалаше жили два диакона, разделявшие со своим учителем тяготы его изгнания.

Они уже вернулись с берега, развели огонь и готовили ужин. Они знали, как добыть огонь и пищу, в какой посуде и как приготовить. Но где найти посуду? На пустынном острове не было ни медника, ни кузнеца, ни гончара. Огонь они добыли чудом и поддерживали его, как пламя Ормузда. Вместо посуды же употребляли крупные раковины либо плетенки из растений.

Костер разгорался, распространяя вокруг себя приятную теплоту. Диаконы сгребли в сторону раскаленные угли и положили на них большие камни, которые быстро накалились. На чистой поверхности камней, как на сковороде, они разместили ломтями рыбу и стали ее жарить. Раки уже покраснели как красная роза. Этим делом был занят Тирэ. Ростом же закапывал в горячий пепел каштаны, которые поминутно с треском лопались, поднимая густое облако пепла. Он очищал их и складывал в перламутровые раковины, заменявшие собою тарелки.

– Он любит печеные каштаны, – сказал Ростом, радуясь тому, что патриарху нравятся каштаны.

– Он любит и каленые грецкие орехи, – заметил Тирэ. – Жаль, что они еще не созрели.

– А рыбу совсем не ест.

– И вообще воздерживается от мясного.

– А вот зелень ест с большим аппетитом. Можно было бы иногда готовить спаржу, но что поделаешь, если нет соли!

– Из твоей попытки добыть соль ничего не вышло?

– Да, меня постигла неудача. У берега моря я устроил запруду, в надежде что под лучами солнца вода испарится и образуется соль. Ты же сам видел, когда вода испарилась, на дне остался густой слой соли, по она оказалась горькой, как желчь. Ах, если бы эта попытка удалась!

Патриарх продолжал сидеть у входа в пещеру, которая напоминала звериную берлогу. Попасть в нее можно было только согнувшись. Узкий проход, постепенно расширяясь, кончался большим углублением. Лучи солнца, тускло отражаясь в пещере, едва смягчали царивший там печальный мрак. Внутри по одну сторону стояло нечто вроде ложа из нетесаных бревен, связанных витыми из стеблей жгутами. На досках лежал сухой мох, служивший постелью. Против кровати стояла каменная плита на таких же подставках, она служила столом; рядом было устроено каменное сиденье, похожее на сиденье, находившееся снаружи. Стоявший на столе сосуд из тыквы, наполненный водой, как бы дополнял собою нищенскую обстановку этого скромного жилья.