Когда каша поспела, Мэри бросила в нее несколько горстей лука и подошла с варевом к Хокону. Он смотрел на нее опасливо, но, когда она поднесла ему ложку, раскрыл рот, как птенец, пожевал и проглотил.

— Не очень-то вкусно, — сказал он, но все-таки продолжал есть.

Он ел, а потом произошло странное. Мэри снова подняла на Хоконе рубашку, поднесла лицо к ране и понюхала. Выждала немного и сделала то же самое еще раз.

— Это еще что такое? — спросил я.

— Это надо при такой ране, — сказал Брюс. — Проверить, нет ли у него овсяной болезни.

— Нет у него овсяной болезни, — сказал я. — По крайней мере, до сих пор не было. У него живот пропорот — вот что у него есть. Давайте зашивайте его.

— Это было бы бесполезно, если бы из раны пахло луком. Тогда это овсяная болезнь, и ему конец.

Хокон посмотрел на нас.

— Говоришь, кишки пропороты? Не верится, что так плохо.

Мэри еще раз понюхала. Рана не пахла луком. Она обмыла Хокона горячей водой и зашила дыру с тугими морщинами. Хокон потрогал швы и, удовлетворенный, потерял сознание. Мы впятером стояли вокруг, и никто не знал, что сказать.

— Ты это, — неожиданно спросил Гнут, — ты родилась такая?

— Какая? — спросила Мэри.

— Не с двумя руками. Ты такой появилась на свет?

— Хороший вопрос ты задал моей дочери, сэр, — сказал Брюс. — Это ваши люди такой ее сделали.

Гнут сказал:

— А… — Потом повторил это еще раз, и тут уже никто не нашелся, что сказать.

Тогда заговорила Мэри.

— Это не вы сделали, — сказала она. — Но того, кто это сделал, думаю, я хотела бы его убить.

Гнут сказал, что, если она согласится назвать ему, кто это сделал, он счел бы за честь, если бы она позволила ему вступиться за нее.

Я сказал:

— Хочу выпить. Эрл, что у тебя в бурдюке?

Он не ответил. Бурдюк висел у него на плече, и он приложил к нему обе ладони, как бы защищая.

— Я спросил, что у тебя есть выпить?

— Немного водки из корнеплодов, к твоему сведению, Харальд. Но ее должно мне хватить на обратную дорогу. Я не могу мокнуть, да еще когда нет чем согреться.

Гнут обрадовался случаю возвысить голос.

— Эрл, ты сукин сын. Мы три недели были в море, неизвестно ради чего. Хокон может умереть, а ты даже не догадываешься налить людям немного вкусного. Я отродясь не слышал о такой низости.

Тогда Эрл откупорил свой бурдюк, и мы приняли. Водка была сладкая и крепкая, мы пили, смеялись и совсем разошлись.

Хокон очнулся. После пережитого испытания он расчувствовался и произнес тост за своего красивого лекаря и за чудесный день и сказал, как он доволен тем, что сможет увидеть его конец.

Брюс и Мэри успокоились, и мы болтали как старые друзья. Мэри рассказала неприличную историю об аптекаре, который жил неподалеку. Она тоже развеселилась и, кажется, была совсем не против того, что Гнут стоит очень близко к ней. Глядя на нас, никто бы не подумал, что из-за наших у девушки не хватает руки, — и, может быть, из-за наших поэтому же никто не спросил, куда делась жена Брюса.

В скором времени мы услышали, что кто-то шумит у колодца. С Гнутом и Эрлом я вышел наружу. Дьярф разделся до пояса, и его лицо, руки и штаны выглядели примерно так, как вы себе представляете. Он таскал из колодца ведра с холодной водой, окатывал себя и кричал от удовольствия. С его текла розовая водянистая кровь. Он увидел нас и подошел.

— Ух, — сказал он, отряхивая волосы. С минуту он побегал на месте, поежился, потом выпрямился. — Ну и порезвились, я скажу. Добра там — кот наплакал, но порезвились от души, черт возьми.

Он помассировал себе бедра и несколько раз сплюнул.

Потом спросил:

— А вы тут много убили?

— Нет, — сказал я. — Хокон убил этого маленького, забыл, как его звать, он там лежит, а так нет — больше отдыхали.

— Хм. А там что? — Он показал на дом Брюса. — Кто там живет? Вы их убили?

— Не убили, — сказал Эрл. — Они тут помогли Хокона залатать и вообще. Видно, хорошие люди.

— Никто их не убивает, — сказал Гнут.

— Так что, все наши там, в монастыре? — спросил я.

— Ну, большинство. Молодые люди поспорили из-за какой-то дряни и стали резать друг друга. Назад грести будет трудновато. Думаю, теперь только о ветре молиться.

В небе клубился коричневый дым, и вдали слышны были крики людей.

— Значит, тут такое дело, — сказал Дьярф. — Тут заночуем и, если погода выстоит, завтра махнем в Мерсию, попробуем разобраться с этим разъебаем Этельриком.

— Не знаю, — сказал Эрл.

— Не пойдет, — сказал я. — И так понапрасну мозоли набили. У меня жена дома, и солому скирдовать надо. Будь я неладен, если повезу тебя в Мерсию.

Дьярф скрипнул зубами. Он посмотрел на Гнута.

— И ты тоже?

Гнут кивнул.

— Серьезно? Бунт?

— Нет, — ответил Гнут. — Мы просто говорим, что…

— Называй это как хочешь, курва, — гаркнул Дьярф. — Вы, сукины дети, срываете мне операцию?

— Слушай, Дьярф, — сказал я. — Никто никому ничего не делает. Просто нам надо домой.

Он орал и храпел. Потом побежал на нас с поднятым мечом, и Гнуту пришлось быстро стать сзади и взять его медвежьим захватом. Я подошел, зажал ему рот ладонью, другой рукой защемил нос, и он понемногу стал остывать. Мы отпустили его. Он стоял, пыхтел, уставясь на нас; мы вынули ножи и прочее, и в конце концов он убрал меч и взял себя в руки.

— Так, ладно, вас понял, — сказал он. — Ясно. Возвращаемся. А, забыл сказать. Олафсен нашел заначку филейного мяса и приготовит для всех оставшихся. Должно быть вкусно.

Он повернулся и пошлепал обратно к заливу.

Гнут на пир не пошел. Он сказал, что должен остаться у Брюса и Мэри, присмотреть за Хоконом. Брехня, конечно, учитывая, что Хокон сам спустился с холма и набил свое раненое брюхо девятью увесистыми бифштексами. Когда сумерки стали чернеть, а Гнута нет как нет, я пошел наверх к Брюсу, узнать, что с ним. Гнут сидел на дуплистом бревне и кидал камешки в траву.

— Она едет со мной.

— Мэри?

Он торжественно кивнул.

— Я ее с собой беру, чтобы она была мне женой. Она там, разговаривает об этом с Брюсом.

— Это добровольное согласие или затея типа похищения?

Гнут посмотрел на залив, будто не слышал вопроса.

— Она едет со мной.

Я поразмыслил над этой новостью.

— А ты уверен, что складно придумал — везти ее, чтобы жила среди наших людей, принимая все во внимание?