– Давай-давай, соображай, – поторопил Дан. – Ты хоть понимаешь, сопляк, во что вы вляпались?

Тот огрызнулся:

– Тебя все равно возьмут, не таких брали.

– Не таких, – неприятно улыбнувшись, подтвердил Дан. – Всяких других брали, а таких, как я, нет. Ладно, вещай.

Покобенившись еще немного – так, самую малость, – пленник заговорил. О невозможной, в голове не укладывающейся гибели династии. О новом императоре. О выскочке-кураторе и удивительных нововведениях, неприметно позволивших тому без малого прибрать к рукам власть над Орденом. Дан слушал, внешне невозмутимый, хотя держать лицо оказалось совсем не просто. Сообщая о попытке ареста того, кто был для Дана учителем, о его бегстве и вероятной кончине в гиблых предгорьях, пленник не сумел сдержать злобного торжества, а Дан – бессильной ярости, впечатанной в очередной пинок. Рассказчик опять отключился. Впрочем, он уже выложил все, что знал, – а знал он до странности мало. Он, непосредственный участник важнейших событий, маг на особо секретной операции, охватившей сразу два чужих мира. И это само по себе наводило на размышления. С ума они там посходили, что ли? Что происходит с Орденом? Куда смотрит мастер Румил? Неужели не видит, не понимает, что их используют втемную? А если видит и понимает, значит – да, заговор… Ничего не скажешь, много он интересного пропустил. И совсем не хотел наверстывать.

Допрос не занял много времени. Одурманенная Тейю пока не очнулась, так и лежала деревянной куклой на грязно-бордовом диване в единственной комнате, копии такой же съемной халупы, откуда ее выманил похититель. Сигизмунд с Мироном, до сих пор скромно ожидавшие в сторонке, теперь принялись обсуждать дальнейшую судьбу информатора. А Дан молчал, переваривая новости. Услышанное впечатляло. И обязывало. Странно все-таки: он, если вдуматься, никогда не был в полном смысле слова гражданином своей родной земли. Слишком рано попал он в Орден, чтобы чувство принадлежности к родине – как и к роду, которого он вовсе не знал, – могло вызреть в нем. Дан вырос, преданный единственно мастеру и соратникам. Даже не императору – разве что так, постольку-поскольку. Этот Второй мир, куда он бежал от безысходности, этот нелепый, скверно организованный грязноватый и шумный город, где прожил считаных несколько лет, прожил в суете, в бестолковщине, в отсутствии самых простых и естественных вещей, на поверку оказывался для него, чужака, стократ более своим, более родным и реальным. И вот теперь загадочная штука под названием долг заставляла его бросать все, к чему он здесь прикипел, возвращаться в чуждую отчизну и ввязываться в совсем уж посторонние дрязги. Очень он был некстати, этот долг, будь он неладен! И откуда взялся-то? Жил ведь как-то Дан без чувства долга, исключая разве что обязательства перед Орденом, снятые вместе с фиолетовой орденской курткой и коротким черным плащом. Он оглянулся, заметил понимающий взгляд Сигизмунда. Тот поспешно стер с лица человечное выражение, обнажив привычный фон равнодушной вежливости.

– Ну что, возвращаемся?

– А этот… Он-то где?

Бог только рукой махнул:

– Пустое!

– Он жив? – напрягся Дан. – Я не собирался его убивать. Я не палач.

– Да что тебе до него? Все, что знал, он рассказал, а…

– Он жив? – с нажимом повторил бывший ловчий.

– Ой, да жив он, ваш мажонок! Отправил его вдогонку за сослуживцами, под шум водопада. Пока очухается там, пока выход найдет… А то сколько им там еще, беднягам, сидеть? Да и голодно небось, разве что летучих мышей наловят. Господин дракон, есть там, в пещере вашей, летучие мыши?

Не дожидаясь, впрочем, ответа, Сигизмунд щелкнул пальцами (как Дану показалось, исключительно для эффекта, никаких магических движений и слов ему для чудотворчества не требовалось), и вся компания вновь очутилась в Дановом временном пристанище. Теперь уже точно вся. Тейю спала на грязно-зеленом диване, и это был уже сон, а не дурман, нормальный сон, с подрагиванием век и до боли знакомой позой комочком. Сигизмунд, наверное, мог вмиг привести ее в чувство, но Дан предложил оставить оборотня в покое. Пусть досыпает. Себе самому он, пожалуй, мог бы признаться, что просто-напросто оттягивает слишком скорое расставание. Но не стал.

Мирон скорчился тут же в кресле, погрузившись в угрюмую задумчивость. Он казался сейчас пустой оболочкой, футляром от себя самого, и где бродила на самом деле его душа – бог знает. Что до бога, тот, деликатно позволив Дану насмотреться на Тейю, вскоре увлек его на кухню. И, как и следовало ожидать, не для заваривания чая.

– Я все-таки попрошу тебя об услуге. Совсем скромной – несколько ответов. Ты не обязан, это всего лишь просьба! Не хочешь – не отвечай…

Дан попытался запротестовать, и Сигизмунд усмехнулся:

– А ты не захочешь, поверь.

– Ничего.

– Отлично. Скажи, Дан, почему ты покинул родину?

И Дан понял, что проницательный бог был прав. Ему действительно расхотелось продолжать разговор.

– Ну не знаю… Решил сменить обстановку. В этом мире я бывал на операциях, мне понравилось.

– Я думаю, это неправда. Спору нет, местечко здесь неплохое. Интересное. Люди – такие необычные существа! Но… нет, неправда. Думаю, тебе было все равно, в какой мир уйти, ты просто не мог остаться в своем.

Дан угрюмо молчал.

– Но почему, Дан? Тебя вырастил Орден, из тебя воспитали послушную, нерассуждающую и гордую своей миссией частичку этого совершенного организма. Отпасть от него – все равно что пальцу отделиться от тела, разве не так? Ты же был лучшим из лучших, Дан, ты квинтэссенция Первого мира. Его слава и, я бы сказал, его проклятие. Хотя так думают немногие. Может быть, только я один.

– Я… не мог я больше.

Сигизмунд глубокомысленно кивнул. Вид у него был такой, будто он отпил глоток редкостного напитка, на который возлагал большие надежды, и теперь придирчиво оценивает букет. На миг Дану остро захотелось ударить его, смять, скомкать эту невозмутимую оболочку. Но быстро прошло.

– Кто твои родители, Дан?

– Не знаю, – изумился такому повороту бывший ловчий. – У меня нет никого. И не было. Меня учитель вырастил. Потом… потом забрали в Орден, а дальше…

– Дальше неважно, – отмахнулся Сигизмунд, одним небрежным жестом сбрасывая всю Данову жизнь, как сбрасывают крошки со стола нерадивые хозяйки – на пол.

Дана кольнула обида – детская, горькая, с надутыми губами – и прошла. Странная штука, он и сам чувствовал: все, что было дальше почти не в счет.

– Не было, говоришь? Ну ты же не гомункул! Хорошо, попробуем не спеша… Подумай и скажи, почему тот, кого ты зовешь учителем, взял на попечение ребенка, почти младенца, возился, кормил, воспитывал? Обуза для одинокого мужчины!

– Он мой учитель, – раздельно проговорил Дан. – Друг моего отца, и вполне естественно…