Дрозд быстро искал и находил червей. Кракл сам нашел их очень мало, но брал и изучал все предметы, которые мы ему показывали. Дрозд был жестко запрограммирован, зациклен на червях и не интересовался ничем другим. Червей ели обе птицы, но дрозд глотал их очень ловко. Стоило ему в клюв попасть кончику червяка – хоп, и тот уже весь у него в пищеводе. Кракл с каждым червем боролся, и в половине случаев добыче удавалось спастись из его клюва. В дождь Кракл быстро прятался под брезент. Дрозд сидел на месте и мок.

У граклов, должно быть, есть веская причина, чтобы передвигаться (и спать) большими стаями. Понятно, что им нравится быть в компании, но что за этим кроется? Какая биологическая выгода заставляет гракла быть вместе с другими? Причин может быть много, и они не обязательно исключают друг друга: вместе безопаснее; в стае можно передавать информацию о пище, опознать врага или предупредить о чем-то сородичей; у стаи лучший доступ к еде (например, ее члены могут вспугивать добычу). Впрочем, я сомневаюсь, что такие стаи, кормящиеся в конце лета, вспугивают друг для друга много добычи: насекомые, на которых охотятся граклы, не летают и не падают с листьев. То, что стая граклов повышает доступность пищи таким же образом, как во́роны, которые большой группой могут прогнать тех, кто охранял еду, тоже сомнительно. Кажется возможным взаимное обучение – когда птицы указывают друг другу, где найти пищу, – но граклы скорее конкурируют за питание. Точно одно: мир, в котором птицы жили все лето, уже не тот, хотя они еще не улетели даже за пределы штата.

Я сварил себе кофе и отправился на Черничное болото (Хаклберри-бог), прибежище многих видов растений и животных, которые не встречаются в лесу. Оно окружено лесом, а по краю его идет кордон из густой щетки кустарников, растущих в покрытой водорослями воде. Чтобы пробиться через кордон, я надеваю прочные штаны и рубашку, но не сапоги – те наполняются грязной ледяной водой, когда попадаешь в ямы глубиной выше колена или в бобровые канавы. Ноги все равно будут мокрыми и холодными, так что на мне старые беговые кроссовки. С некоторым облегчением я выбираюсь из кустарника и наконец выхожу на открытый простор болота, ступая по старинному ковру из корней и сфагнума, болотного мха, которым заросла поверхность ледникового пруда. Некоторые виды деревьев, растущие вокруг, здесь тоже есть – красные клены, черная ель и лиственница. Но на болоте они растут редко и выглядят приземистыми, как бонсай. Я иду будто по водяному матрасу, на каждом шагу продавливая сплетение корней и мха, так что оно уходит вниз на несколько сантиметров, а потом поднимается вновь, когда я убираю ногу. Отсюда и название – «сплавина». Где-то на твердом дне подо мной еще сохранилась пыльца растений, которые росли на окрестных холмах после завершения последнего ледникового периода. Может, один-два шерстистых мамонта тоже провалились вниз и оставили там свои кости? Раздается напев желтогорлого певуна и еще шесть птичьих песен, но, кроме этого, болото не издает ни звука. Оно ничего не рассказывает. Зато из-под ног вылетает белошейная зонотрихия, и я заглядываю в чашечку гнезда, заглубленного в сырой мох, восхищаясь четырьмя голубовато-зелеными яичками в красно-коричневых пятнышках. Кого не хватает? Где сосновый пиви? Обычно он сидит неподалеку на верхушке тэмрака (американской лиственницы) и кричит громко и чисто, и кажется, что на болоте этот крик звучит всегда. Где шмели? Только они из всех пчел могут собирать корм со многих болотных растений и заодно опылять их (как и коммерческие плантации ягод), когда погода слишком холодная или еще почему-то не подходит другим пчелам.

В дымке раннего утра на открытом пространстве болота ярко-зеленые пятна перемежаются с пастельными тонами. Перезимовавшие иголки корявой черной ели выцвели и из свежих зеленовато-голубых стали желтоватыми. На этом дереве листовые почки еще не раскрылись, а вот лиственница-тэмрак, которая осенью сбросила золотисто-желтую хвою, уже открывает их на инкрустированных лишайником черно-белых ветках и выпускает пучочки светлых голубовато-зеленых иголок. Поверх сфагнума легло замысловатое сплетение вечнозеленых многолетников – болотного мирта, кальмии («болотного лавра»), розмарина, багульника, канадского рододендрона и клюквы, и, когда мои ноги погружаются в мох, я вижу букетики ярко-розовых цветов кальмии и сияющие белые цветы розмарина. Вдоль кромки воды растут листопадные растения – высокие кусты голубики, черника, падуб, черноплодка, бирючина и подбел, – все они одеваются в новые цвета, от желтоватых до голубых. Листья, почки, ветки, цветки и ягоды – зеленые, коричневые, желтые, красные, серые, черные – дают совершенные, как на картине, сочетания красок. Я собрал несколько сокровищ, чтобы взять их домой и сделать набросок. Он будет лишь напоминать о красоте и совершенстве этого места, о шедевре Творения.

Шмелиные матки вышли из спячки две или три недели назад, а сейчас уже нашли места для гнезд и начинают основывать новые колонии. Такое скопление цветов, как здесь, должно их притягивать. Но сегодня, как и в прошлый раз, когда я тут был, почти никого не видно. Даже обойдя все болото, так что ноги онемели от холода, я не встретил ни одного вида, который ожидал найти. Мне попалась только одна особь Bombus vagans и одна B. ternarius, последняя – красивый черно-желто-рыжий мелкий шмель. Неужели что-то случилось со шмелями и пчелами?

Один вид, желто-полосатый шмель Bombus terricola, который был совершенно обычным и у меня на лесной поляне, и на вершинах окрестных гор, на болотах и в дремучих лесах Северного Мэна, похоже, полностью исчез. Я не встречал его много лет и с грустью отмечаю, что не увидел и сегодня. Впрочем, мне вообще попалось мало пчел разных видов, и пока что я не слишком беспокоюсь, потому что популяции шмелей, как и других общественных насекомых, например ос и шершней, растут в течение всего сезона. Каждая матка произведет за лето сотни рабочих. К июлю число этих насекомых резко увеличится, потому что матки, которые до того в основном прятались в гнездах и высиживали яйца и личинок, уже произведут на свет тучи рабочих особей и трутней. Так что лучше всего смотреть, какие виды обитают в данной области, в конце лета. Bombus terricola все еще здесь, хотя стал очень редким. За два года поисков мне удалось увидеть трех рабочих шмелей этого вида в Мэне и одного в Вермонте.

В тот майский день болото выглядело нетронутым, на нем как будто ничего не изменилось, вот только куда-то полностью пропал вид, который вряд ли мог бы привлечь чье-то внимание. Что же случилось?

Несколько лет назад я нашел с десяток кучек пенопластовой стружки, смешанной с торфом. Их утопили в болоте, чтобы растить что-то над поверхностью воды. Полагаю, это были остатки земли для марихуаны: кто-то растил ее в самом потаенном месте, которое смог найти. Чужеродные растения давно убрали, но я был потрясен, увидев в естественной экосистеме вещество, которое никак не должно там находиться. Я тогда полдня занимался тем, что выкапывал пенопласт, таскал его через лес на дорогу, вывозил и еще заплатил за то, чтобы разместить на помойке, причем на болоте я нарушал право собственности (поскольку понятия не имел, чье оно). На этот раз болото, кажется, не использовали, чтобы складывать на нем пенопласт с землей, но на прогулке я увидел на склоне холма настоящую свалку. Это меня возмутило, рассердило, а больше всего испугало. На свалке был пластик разных видов, остатки нефтепереработки, шины… Может быть, из этих продуктов нашей химико-синтетической цивилизации просочились какие-то яды и накапливаются в живых организмах, подорвав метаболизм экосистемы?