— Ты газеты хоть видел? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

Проблему газет я решил тем единственным способом, до которого додумался — позвонил Джеймзу и попросил его купить все воскресные выпуски, привезти их к моему дому и опустить в щель почтового ящика.

— Сегодня вечером я за все заплачу тебе, — пообещал я.

— Посещение театра не отменяется? — спросил Джеймз.

— Конечно, нет.

— Ты, похоже, без ума от этой постановки, — заметил он.

— Точно, мать твою, — подтвердил я.

Джеймз прибыл через полчаса. Пока он заталкивал в щель толстые пачки газет, было слышно, как он перешучивается с журналистами. Мне даже захотелось просунуть пальцы в щель почтового ящика и коснуться его, просто чтобы ощутить руку друга.

— Так-так, — заметил кто-то из журналистов, — он нас читает, а сам с нами разговаривать не хочет.

Раздался какой-то неубедительный, натянутый смех.

Я занес пачку газет в гостиную с зашторенными окнами.

В этот момент я не мог не вспомнить о Лили. После всех своих премьер, как только выходили воскресные газеты с рецензиями, Лили превращала квартиру в опасную для жизни зону. Лили садилась на диван и начинала разбирать каждую рецензию и по косточкам самих рецензентов. Я неизменно узнавал о критиках (преимущественно мужчинах) всю подноготную: как этот обычно приходит только к третьему акту (и тогда он уже в стельку пьян), как тот всегда с восторгом отзывается о крашеных блондинках (его мать была крашеной блондинкой), как этот вот ненавидит женщин (потому что потерял яичко на военной службе). Время от времени Лили впадала в бешенство. По комнате начинали летать бьющиеся предметы, причем некоторые из них попадали в заранее намеченную и быстро движущуюся цель — в меня. Раздавались угрозы совершить самоубийство, из шкафчика доставались пузырьки с лекарствами, между нами начиналась борьба, я отнимал у нее пузырьки, пытаясь на ходу сосчитать, сколько таблеток она успела проглотить. Соседи снизу звонили по телефону и жаловались на крики и шум. Лили отвечала им, чтобы они «отвалили», или она их «уроет».

Пытаясь успокоить ее, я предлагал ей отправиться в парк или в бассейн.

— Да что ты об этом знаешь? — кричала она. — Ты ни разу не выходил на сцену, ни разу не выставлял себя на обозрение, чтобы все они на тебя пялились. Ты ни разу не пытался ничего создать! От тебя только и слышишь оправдания, почему ты не приподнял задницу и чего-то не сделал. Так что не смей обвинять меня в неуравновешенности. Ты даже не представляешь, что можно при этом чувствовать!

По логике разъяренной Лили, предложить прогуляться по парку или поплавать в бассейне означало обвинять ее в неуравновешенности.

Самое интересное, что большинство рецензий на ее игру были просто отличными. Некоторые критики даже впадали в экстаз от восторга. Но если какой-нибудь запоздавший, помешанный на блондинках критик-импотент допускал хотя бы негативный намек — пусть даже ему не нравился свет или костюмы, — Лили воспринимала это как прямую атаку на свою жизнь.

Дни чтения рецензий обычно заканчивались тем, что Лили лежала на диване с помертвевшим лицом в окружении смятых газетных страниц и стонала:

— Никто меня не любит. Я хочу умереть.

Что ж, теперь мне пришлось выйти на сцену, выставить себя на обозрение толпы, хотя, надо признать, не по собственному желанию.

Только один из воскресных таблоидов, «Ньюс ов зе уорлд», поместил статью на первую полосу, да и то исключительно затем, чтобы оправдать кадры с Лили в душе из того телесериала на четвертой и пятой страницах. (Лили обнаженная, Лили мокрая, Лили кричащая, Лили мертвая.) Другие газеты погребли статью обо мне в ворохе внутренних новостей. Иные темы, более важные и сенсационные, постепенно выступали на первый план. Если так пойдет и дальше, мое крыльцо очистится через день-другой. «Санди миррор» продолжила печатать откровения Азифа. Как я и предполагал, статью иллюстрировала его фотография на пляже, только не на острове в Карибском море, а всего лишь на острове Уайт. Да и пинаколады на снимке не было заметно. Вместо этого перед ним стоял большой чайник. «Мама давно мечтала побывать здесь, — цитировала его газета. — Она всегда любила Теннисона». Я с облегчением отметил, что он не стал рассказывать им о беременности Лили. Вместо этого он много распространялся о жизни патологоанатомов в своей больнице — черный юмор, сокращение дотаций. Мое поведение газеты объясняли нервным срывом от горя или нетерпением из-за медлительности полиции. Представитель Скотланд-Ярда (старший инспектор Хезерингтон) заявил, что мои действия могут значительно понизить шансы успешного завершения процесса. Все как я и ожидал.

Однако шоком для меня стала небольшая заметка в глубине «Санди спорт»:

Бывший заключенный, а ныне преуспевающий комик Тони Смарт, тридцати двух лет, был жестоко избит вчера вечером у своего особняка в Излингтоне. Неизвестные преступники, которые, как предполагается, пользовались кастетами, скрылись, ничего не забрав. Смарт отреагировал на нападение так: «Игра «Уэст-Хэма» на своем поле причинила мне куда больше страданий». Полиция проводит расследование.

До прихода Психеи мне было о чем подумать.

Скорее всего следившие за мной негр и альбинос были вовсе не полицейскими, а теми самыми неизвестными преступниками, которые избили Тони Смарта и, возможно, дважды хулиганили на моем крыльце.

В шутку попугав тогда в баре Тони и дав им понять, что он мне чем-то помог, я невольно спровоцировал его избиение. Если так, то я сам в опасности. На меня они пока не нападали. Может, они ждут, когда я узнаю что-то, о чем не должен знать?

Сразу после одиннадцати приехала Психея.

Я продержал ее за дверью, в окружении брызжущей вопросами своры репортеров, на несколько секунд дольше, чем следовало, чтобы она немного потомилась от нетерпения.

— Как поживаете? — вроде бы собираясь быть вежливой, начала разговор Психея, когда мы зашли в гостиную.

— Было бы неплохо поставить у моего дома двоих полицейских, чтобы журналисты не барабанили в дверь и не выкрикивали вопросы в почтовый ящик. За исключением этого, со мной все в порядке. А вы как?

— Я тоже в порядке. — Но выглядела она неважно. — Знаете, сегодня у меня должен быть выходной.

Я предложил ей присесть на диван, и, немного поколебавшись, она мое предложение приняла.

— Из-за вас у нас столько проблем, — сказала она. — Вы даже не представляете сколько. Похоже, вы делаете все возможное, чтобы выставить нас некомпетентными идиотами. — Скрыть озабоченность и депрессию ей не удавалось.

— Со стороны вашего начальства нечестно ожидать, что вы меня остановите, — заявил я. — Вот если меня поместить под домашний арест с вооруженной охраной, тогда да.

— Конрад, — сказала она, — мне жаль, что я не могу рассказать вам все, что мы выяснили. Но верьте мне, если бы вы знали то, что известно нам, вы бы вели себя совсем по-другому. Дождитесь суда. Тогда вам все станет ясно. Дело ведь не самое простое. Знаете, мне даже этого вам сообщать не следовало.