Я с трудом сдерживал себя. Но на первый разговор с Фуше мне хватило выдержки! Я сказал ему только: «Запомните, вы – министр полиции. И всё! Что же касается моей внешней политики – сделайте милость, не вмешивайтесь в нее. Ибо измена начинается с сомнений, продолжается критикой и заканчивается пулей!» Мерзавец молча поклонился, его лицо трупа, как всегда, было непроницаемо.

Но когда я вызвал Талейрана… сдержаться уже не смог! Этот подлец, который первым посоветовал мне прогнать испанских Бурбонов, теперь за моей спиной меня же за это и поносил!.. Он услышал от меня все матерные слова, все солдатские ругательства…

Император носился по душной каюте и бешено кричал:

– «Вы вор и подлец, для которого нет ничего святого! Вы… – (Непечатное.) – Это вы сообщили мне, где находится герцог Энгиенский, и заставили меня поступить с ним так жестоко! – (Непечатное.) – Это вы заставили меня ввязаться в дурацкую авантюру с Испанией… – (Непечатное.) – …а теперь поносите меня и объявляете, что вы меня предостерегали! Вы мразь, говно в шелковом чулке! Вы… – (Непечатное.) – … заслуживаете, чтоб я стер вас в порошок, но я слишком вас презираю, чтобы пачкать руки о вас!» – (Непечатное.)

Он опомнился и сказал как-то устало:

– Это был не лучший монолог… Негодяй спокойно слушал. Он это умел. Он был знаменит тем, что однажды, слушая памфлет о себе… заснул! Думаю, пока я на него орал, негодяй готовил ответную реплику. И приготовил. Когда я закончил, он попросил разрешения удалиться. И, выйдя от меня, сказал: «Как жаль, что такой великий человек так плохо воспитан!» Я не мог не оценить этой фразы.

Да, вскоре я вернул Талейрана… что делать: он был единственный, с кем мне было интересно беседовать. У него был блистательный ум… и самое ужасное – я и теперь, после всех его предательств, по нему скучаю. Хотя многое теперь о нем знаю… Знаю, что вскоре после Эрфурта русский царь начал получать регулярные доносы из Франции, подписанные «Анна Ивановна». Их писал Талейран!

Нет, он не был просто шпионом. Это был все тот же голос богатых… очень устали они от моих грандиозных планов, очень боялись потерять нажитое… Ладно! Бог, которому он служил когда-то в юности, будет ему Судьей.

Император помолчал. Потом продолжил:

– После моего отъезда из Испании войну продолжали мои маршалы. Испанцы не вняли ни угрозам, ни обещаниям – сражения шли непрерывно. Это были кровопролитные битвы, и какие! Ланн взял Сарагосу… причем штурмом пришлось брать каждый дом. Уже взятый город еще три недели продолжал сопротивляться! Против солдат воевали женщины и дети… трупы лежали вповалку. На улицах копыта коней скользили в лужах человеческой крови. «Какая грустная победа, – сказал мне потом Ланн. – Я никогда не убивал столько бесстрашных, пусть и сумасшедших людей». Он был подавлен… и вскоре погиб. Мне кажется, что смерть именно тогда вошла в него. Он был лучшим моим маршалом…

Я чувствовал: штурм Сарагосы произвел тяжелое впечатление на Европу. Да, я пребывал в раздражении, но не мог отказаться от Пиренейского полуострова, это был бы конец Континентальной блокады. А между тем испанский груз давил и связывал мне руки… А руки должны были быть свободны, ибо в это время я уже понял: Австрия и Пруссия не просто волновались – император Франц окончательно надумал воевать.

Пятнадцатого августа восемьсот восьмого года Меттерних прибыл в Сен-Клу поздравить меня с днем рождения. Так они старались усыпить мою подозрительность. Но я старый воробей, и прямо сказал ему, что знаю о настроениях в Австрии. «Надеюсь, ваш император не забыл, что не так давно я захватил вашу столицу и большую часть вашей страны. Но вернул почти все! Я часто думаю: если бы кто-то из моих врагов захватил Париж, поступил бы он с такой умеренностью?» Эти слова оказались пророческими. Думаю, Меттерниху придется их вспомнить на Страшном суде. А тогда я предупредил: если Австрия вновь начнет войну, ожидать от меня новой «умеренности» не стоит…

Но все было тщетно. Военный угар охватил Австрию. Мне доносили: в Вене сочиняют песни, зовущие к войне, их распевают прямо на улицах под овации зевак, поэты пишут подстрекательские стихи, драматурги – такие же пьесы: их играют в театрах под нескончаемые аплодисменты зала. Двор требовал войны. И Меттерниху – умному, осторожному и трусливому, – сжав зубы, пришлось идти у них на поводу. Он заявил мне: «Ваша власть и сохранение европейских престолов – несовместимы».

Я потребовал действий от русского царя, тот, конечно же, привычно уклонился. Я был очень раздражен и, пожалуй, впервые не контролировал эмоции. Я начал ссорится с Папой, который не хотел присоединиться к Континентальной блокаде…

Десятого апреля австрийские войска начали наступление на земли моего союзника, короля Баварии. Всего восемьдесят тысяч моих солдат стояли тогда в немецких землях, а австрийцы поставили под ружье полмиллиона. Инициатива была в руках врага – впервые я позволил это неприятелю. Армия под предводительством эрцгерцога Карла вторглась в Баварию. Австрийцы разбрасывали листовки с призывами к немцам объединиться против французов. И вскоре король вынужден был оставить Мюнхен.

Но я был уверен в своей армии. И я обещал солдатам в своем обращении: «Мы троекратно победили австрийцев, которые троекратно не сдерживали своего слова. Вы были свидетелями, как австрийский император просил мира на моем бивуаке и как теперь он этот мир нарушил. Пойдем же на врага, и пусть, увидев вас, они узнают победителей. Солдаты! Через месяц вы будете в Вене»…

Вначале я быстро сумел образумить австрийцев – нанес им шесть поражений за шесть дней. И уже двадцать третьего апреля въезжал в отбитый мною Мюнхен. Правда, неприятелю впервые удалось взять в плен отряд французов в тысячу человек. Но я поклялся, что австрийцы смоют своей кровью этот позор. И в битве при Экмюле взял двадцать тысяч пленными, почти всю их артиллерию и пятнадцать знамен.

До сегодняшнего дня я изумляюсь непостижимой памяти императора. Я проверял потом цифры – все точно.

– Эрцгерцог Карл с трудом спасся от плена – ускакал с поля боя. А потом была битва при Регенсбурге. Опять непривычно ожесточенная… Я даже был легко ранен – шальная пуля задела ступню… Весть моментально распространилась по армии… Я понял: медлить нельзя. Тут же, на поле боя, мне наспех перевязали ногу, и я вновь сел на коня при радостных кликах солдат. Но это было еще одно предупреждение – прежде пули меня избегали.

К вечеру мы взяли город и восемь тысяч пленных Но множество австрийцев предпочли смерть в бою. Так что успех не заслонил правды – я столкнулся с непривычно упорным, ожесточенным сопротивлением австрийцев. И пожалуй, впервые! После нескольких выигранных сражений, уже направляясь к Вене, я вынужден был сжечь замок Эберсберг, стоявший насмерть. Запишите: австрийцы потеряли двенадцать тысяч убитыми и пленными, и я опять занял прославленное Молкское аббатство, где уже стоял в восемьсот пятом году. Тогда я не тронул ничего. Теперь я разрешил моим солдатам опустошить знаменитые винные подвалы монастыря.

Через два дня я уже был под Веной. Защищать город император Франц поручил брату, эрцгерцогу Максимилиану. Я предложил ему сдать столицу – пощадить дома и имущество несчастных горожан, а самому заняться каким-нибудь более полезным делом, поскольку сопротивление бесполезно. Глупец гордо отказался. Тогда я приказал батареям громить Вену. Уже через пару часов город был объят пламенем. Эрцгерцог, объявлявший еще накануне, что будет защищаться до конца и живым не сдастся, поспешил бежать, бросив столицу.