Сиваков спрашивал меня, можно ли организовать тюрьму человек на 20. Кого он собирался держать в этом «зиндане»? И потом, когда пишут постановление об аресте, там указано, где будет содержаться арестованный: в СИЗО N8 в Жодино или в СИЗО N1 в Минске. А тут что писать, если такая тюрьма нигде не числится? «Содержать задержанного в личном следственном изоляторе Сивакова»? Значит, это будет делать уже не следователь. И вся эта идея вовсе не для официальных действий. И потом, даже убивать ведь не будешь на улице… Но я знаю точно, что такая тюрьма была. Она нигде не значится, нигде не числится. Сиваков ее открыл в нарушение всех законов. Я знаю начальника той тюрьмы. Однажды он ко мне обратился с просьбой: подыскать ему несколько человек в сотрудники. Я ему их нашел. Я даже знаю, где она находилась. Поверьте, места в Беларуси достаточно. Это не так далеко от Минска. Очень удобное место.

У Сивакова в окружении были одни военные, не милиционеры. Вообще, это тенденция: Лукашенко окружил себя военными. Шейман — танкист, Сиваков — военный, Павличенко — замполит. Люди, которые руководствуются не законами, а приказами. В милиции все-таки даже если последний дурачок стоит на улице с дубинкой, а к нему подъедет министр и скажет: «Пойди вон того прохожего стукни дубинкой по голове», — он не стукнет. А военный — стукнет. И в подразделении наружного наблюдения, которое создал Шейман, все военные. Поэтому я сразу подумал о Павличенко, когда узнал, что за Захаренко следили на красной «БМВ». Наружное наблюдение — служба деликатная. Там люди все — неприметные, и машины у них такие же. Но все сотрудники — высшей квалификации. Вот меня бы из-за объемов даже не взяли в «наружку», потому что я два раза появился — меня уже запомнили. А тут — красная «БМВ»! Все знали, что на красной «БМВ» разъезжал Дима.

Министр хотел объединить два подразделения — мое и Дмитрия Павличенко — в одно, чтобы узаконить официальные убийства, которыми я занимался, и неофициальные. Вот, мол, вы два друга, идите и «мочите». Меня просили подружиться с Павличенко. И даже, насколько я знаю, министр хотел передать функции расстрелов СОБРу. А еще он мне все руки выкручивал: мол, почему не пользуетесь крематорием для захоронений расстрелянных? Да потому и не пользуемся, что там, у стен, будут круглосуточно дежурить родственники. Да и хоронили мы, как положено людей хоронить. Странно: я многих министров повидал. Ни один из них вообще этой темой не интересовался — все они как-то пытались ее обходить. Никто никаких вопросов не задавал.

24 мая 1999 года Юрий Сиваков приехал в СИЗО. Тогда как раз осудили одного офицера внутренних войск за покушение на убийство — 6 лет ему дали. Звонят мне из аппарата Сивакова и говорят: «Завтра вы должны привезти этого человека в кабинет к министру». Я ответил: «Для этого есть конвойное подразделение ГУВД». Нет, в самом деле, как я его повезу — без соответствующих документов, без разрешения Верховного суда? Не хотелось позориться перед сотрудниками. Меня потом «на ковер» замначальника ГУВД вызвал. Но я заупрямился. И вот вечером сообщают, что завтра министр сам приедет. Мы всю ночь работали: навели порядок, покрасили, побелили. Министр приехал, был очень доброжелателен. Походил-походил, потом говорит: «Ну хотя бы сюда ты можешь его привести?» По закону к себе в кабинет я могу кого угодно, любого заключенного приводить. И вот, помню, первые слова Сивакова тому осужденному офицеру внутренних войск: «Ну что ты натворил?» А тот отвечает: «Вы же знаете: если бы хотел убить — убил бы». Я тогда еще не въехал ни в суть вопроса, ни в суть ответа. Потом они еще поговорили. Осужденный просил квартиру для семьи. Министр сказал ему: «С квартирой проблемы, а общежитие твоей жене дадим». В общем, они поговорили, осужденного увели, потом министр уехал, поблагодарив меня. Расстались мы очень хорошо. Именно в тот день он спросил меня, почему мы не пользуемся крематорием. Обещал помочь организационно. Это было 24 мая, а 7 мая пропал Захаренко. Я все объяснил насчет крематория (что это может привести к расшифровке), и он перед уходом сказал, чтобы я подумал и внес свои предложения. А спустя какое-то время его зам, Кадушкин, спросил меня: «Ты обдумал предложение министра?» Я ответил, что обдумал, но в условиях Минска сегодня нет никакой возможности пользоваться крематорием».

О Валерии Игнатовиче:

— Он в Ханкале мародерством занимался. Если чечены узнают, что он в Ханкале грабил (он, кстати, сам об этом в камере рассказывал определенным лицам), то ему все равно голову не сносить. Не только руки отрежут, но и все остальное. Он в Ханкале брал золото, бриллианты в чеченских домах. Награбленным, кстати, потом расплатился за автомобиль с бывшим сослуживцем, который в Израиль уезжал. Но Игнатович никем не командовал — он не был лидером группы, не мог решать, кого ему брать, кого не брать.

На допросах, я знаю, он вообще ничего не говорил. Я его в камере посещал, мы разговаривали, даже про Чечню. Он голодал, правда. Помню, когда Наумов однажды пришел, то сказал: «Вы там поосторожнее с ним. А то он вроде и голодает, но в Чечне по 90 километров в день по горам пробегал». Но к делу Завадского, я уверен, он непричастен. Если бы была малейшая информация, я бы ее знал. Просто Александр Григорьевич поклялся, что найдет виновного, вот Игнатовичу и «нагрузили» Завадского. Расстрел — процедура долгая. В течение года человек пишет кассации. Кто знает, что он там может написать? Возможна утечка информации. Поэтому с ним был заключен договор.

Я Игнатовича как-то спросил: «Ты на чьей стороне в Чечне воевал?» Он в ответ: «А вы чеченец?» Я говорю: «Наполовину». Он сказал: «Тогда я промолчу». На этом разговор закончился.

Кстати, я слышал, что Мацкевич видел запись, где Захаренко — с отрубленными руками. Тогда еще все подумали, что это почерк Игнатовича. Тот в Чечне этому обучился. Мне об этой видеозаписи рассказал друг, который вообще к силовым структурам отношения не имеет, — заместитель председателя колхоза. Он заехал ко мне буквально на следующий день после ареста Павличенко и говорит: «Слышал о видеопленке?» Такая видеопленка могла на второй же день выйти только из одного места: из кабинета Мацкевича. Сейчас, думаю, она осела в кабинете Шеймана.

22 ноября Наумов приходил к Игнатовичу в СИЗО. Я их разговора не слышал, вышел на это время из кабинета. А когда выходил Наумов, я услышал только одну, последнюю, фразу: «Ты подумай, Валера, и скажи, пока не поздно, где закопан Завадский». Потом мы пили чай, и после этого Наумов говорит: «Ну все, мы пошли арестовывать Павличенко». Я еще спросил: «Помощь нужна?» Он ответил: «Сами справимся». Мы как раз готовились отметить день рождения моего заместителя, была бутылка шампанского, так Наумов даже от шампанского отказался. Трезвый был.

То, что Игнатович не давал никаких показаний, было крайне выгодно и следствию, и суду. В результате все обвинение базировалось на показаниях двух других лиц под чужими фамилиями. Эти двое уже были осуждены и сидели в колониях. Им вместо пожизненного дали по восемь лет еще 2 года назад. И вот эти два чудака на Игнатовича нагородили. Почему суд был закрытый? Чтобы свидетелей никто не опознал. А они дали показания, типа «он с нами был третьим». Их фамилии даже нигде не всплыли.

Игнатовичу, заметьте, так и не инкриминировали убийство Завадского — только похищение. Да их всех Завадский и не беспокоит сейчас — боятся, что если Игнатович заговорит, то заговорит по другим делам. Вот и устроили этот компромисс».