Когда наши лошади вернулись прошлой ночью с пастбища, с ними пришла черная корова. Она была доверчива и ласкова, и мы ее очень холили. Когда я в сумерках пошел в конюшню, наши возницы находились в засаде. Я некоторое время стоял, прислонившись к дереву, мой взгляд блуждал по их лицам. Они все повернулись в мою сторону, и дьявольское искушение повисло над нами. Я предоставил им свободу действий, и они незамедлительно приступили к работе.

Скоро корова висела на перекрещенных бревнах далеко в подлеске. Мы тогда не знали, что она принадлежала 3-й батарее. Но мы узнали об этом в ту ночь, потому что появились команды поисковиков. Прочесали наш лагерь вдоль и поперек, а сегодня они вооруженные прискакали на лошадях и с собаками. Они стояли у полевой кухни, настороженные и подозрительные. Сидели там до вечера с усталыми глазами и изможденными лицами. Но к тому времени они уже уверились в пашей честности, несмотря на то что лейтенант Р. говорил им: «Посмотрите хорошенько вокруг старого штаба моей батареи – они в этом деле мастера!»

Но они не могли с нами сравниться. Когда с подозрениями прибыл фельдфебель, я выстроил возниц и сказал им, что каждый, кто увидит корову, принадлежащую 3-й батарее, должен ее поймать и известить об этом ее личный состав, как положено друзьям. Это было последней каплей, и возницы думали, что их хватит удар. Это была живописная картина. Когда я дал команду разойтись, они стремглав бросились прочь, в поисках укромного местечка, чтобы выплеснуть сдерживаемый смех. Ну что мы были за паршивцы! Но зато у нас был вермишелевый суп, в котором на поверхности плавал чудесный желтый жир.

Вчера прибыл посыльный от лейтенанта Р., просившего у нас пару кружек молока. Мы были рады поделиться с ним во имя старой дружбы. Этим утром он прибыл, и мы пригласили его на обед. У нас как раз был очень хороший гуляш, и в большом количестве. Ближе к вечеру мы пили с ним кофе. Он был обаятельным. А мы пришли к заключению, что мы низкие, черные души, подлость которых беспредельна. Мы обещали угощать его молоком, когда только он пожелает, но не могли открыться в своем преступлении.

Мы опять ехали к дому лесника. Моя сильная лошадь неслась как дьявол. Ветви, задевавшие наши лица, отяжелели от блестящих капель дождя. Под йогами лежали первые красные листья. Трава была желтой, а поля приобрели серый оттенок. Вот и это лето близится к концу.

Неделю назад мы начали строить оборонительную артиллерийскую позицию, обустроенную как вторая запасная. Тем временем нас посетил кое-кто из начальства. Офицер снабжения нарисовал очень мрачную картину сложившейся ситуации со снабжением на предстоящую зиму. Но она была таковой уже так много лет, что не могла нас больше расстроить. В заключение он сказал, что предполагается послать в тыл еще одну команду за сеном, с тем чтобы мы, по крайней мере, могли сохранить немного сырого фуража. Мы поклялись это делать. На предыдущей позиции мы собрали горы сырого фуража. Неделю за неделей усталые команды собирали в стога сено на днепровских лугах. Эта работа отвлекает не только команды снабжения, но и работоспособных солдат из действующих частей.

Но ничего не можем с этим поделать. Дополнительные потребности части и трудности со снабжением слишком велики. Мы обязаны жить за счет земли. Вчера утром полк направил в тыл команду по сбору лошадей. Наша батарея выделила сержанта и еще пять человек на грузовике. Каждому выдали по девяносто боевых патронов и дали указания отбирать у партизан их лошадей. Хорошенькое дело, не так ли?

Здесь мы находимся на части Восточного фронта, который раньше был самой «партизанской территорией», за исключением болот в Рокитне и других прелестных окрестностей, о которых я мог бы рассказать поразительные истории. Партизанские действия являются запрещенным способом ведения войны. Наша борьба с ними выходит за рамки любой военной конвенции. На наших санитарных поездах приходится закрашивать красные кресты, потому что их присутствие делает их объектом наиболее яростных атак.

Сегодня в 16.00 мы стояли вокруг стола с горестными лицами. Затем я прошел мимо людей, начавших рыть наш последний блиндаж. Они сидели на краю ямы, положив подбородки на руки, держащие лопаты. Я изобразил перед ними красноречивый жест, означавший «бросай работу». Они встали, посмеиваясь и пожимая плечами. «Мы столько обмозговывали, – говорили они, – но какого черта…» – и пошли к своим землянкам. Да, только так, – пусть хоть что-то, но замечательное. Если смотришь на черные стороны, этого достаточно, чтобы разбить свое сердце. Если реагируешь конструктивным образом, как подобает солдату, это делает тебя больным. Это – трата энергии и доброй воли, трата этого поразительного неутомимого духа войска, который даже теперь, после четырех лет войны, может еще удивлять и даже вызывать благоговение. Это трата, за которую многим следует крепко дать по ушам. Мы не только уже завершили строительство всех наших летних конюшен, но и построили подземные убежища для шестидесяти пяти лошадей.

И что говорят люди? Они говорят – и можно судить, насколько это свидетельствует об их полном доверии, – что это, вероятно, делается для того, чтобы дать нам время вернуться и построить позиции для зимы; что это действительно довольно мудрый шаг, потому что – это ведь правда, не так ли? – вокруг совсем нет русских… их не может быть…

«Этим утром я обнаружил первые кусочки льда в лейках». Помню, как писал это же предложение год назад. Сегодня я повторяю его – а сегодня этот повтор кажется пугающим. Первые признаки надвигающейся зимы всегда появляются слишком рано. Это только подчеркивает монотонность того, что происходит, и в этом свете все вещи, красоту которых я старался передать, блекнут. Не возвращаются ли события, происходящие с нами в России, все время к одному и тому же акту? Когда я закрываю глаза, то даже смена декораций представляется незначительной. Зрелища, которые заставляли нас удивляться, редко были привлекательными. В этой стране нет красоты, нет ничего такого, что могло бы нас тронуть или поднять у нас настроение, как это было в других странах, красоты которых нас волновали. Несмотря на все перемены, наша жизнь здесь так однообразна, что она отмеривается быстро. Может быть, именно по этой причине на этом фоне человеческая душа предстает как что-то уникальное.

Я же думаю об этом без горечи – потому что это не вызывает у тебя горечи, – я сижу в мягком кресле, вытянув ноги. Фактически я не сижу, я лежу в нем, так же как я когда-то лежал в наших больших креслах дома.

Я совершенно уверен, что так не «делают» ни офицер, ни самый младший из лейтенантов. Даже если командир батареи не заметил этого сразу, он должен почувствовать подсознательно. Нужно только преодолеть тонкий слой для того, чтобы проникнуть в его сознание. Но я не собираюсь менять своего положения. Более важно видеть, как свет падает через янтарного цвета ром в бутылке, более важно выскользнуть на мгновение из своей формы и не чувствовать больше на своих ногах ботинок. Что может быть важнее?

9 сентября 1943 года. Я сижу над этими страницами много дней. Я написал очень много, и это дает мне пищу для размышлений. Любопытно, что пропаганда играет злые шутки с людьми, она основательно опутывает человека. Разум нации представляется похожим на фотопластинку, которая может быть проявлена по чьей-то прихоти.