На следующий день взбешенный Кальбо де Ирасабаль вернулся в Гавану, а оставшаяся часть эскадры присоединилась к Гальвесу. Два месяца длились бои, и в конце концов англичане были вынуждены признать, что войну, «которую мы ведем из чувства долга, а не из чувства ненависти», как написал дон Бернардо своему противнику Кэмблу, они проиграли. Им пришлось отступить и оставить западную Флориду низкорослым, темнолицым, воняющим чесноком испанцам. И даже короли в кои веки оказались на высоте, и королевская благодарность нашла живого героя. За взятие Пенсаколы Карл III пожаловал Гальвеса графским титулом и правом изображать на гербе бриг со словами «Справлюсь сам», хотя, по справедливости, следовало бы добавить «кишка не тонка». Но в те времена короли были больно нежными созданиями.

Мне чрезвычайно нравятся масштабные модели кораблей, я даже сам одно время баловался сборкой. Кое-что я до сих пор держу дома в стеклянных витринках. Есть у меня бриг, стремительными обводами напоминающий клинок, есть элегантный флейт по имени «Дерфлингер», парусники «Галатея», «Элькано», «Сан-Хуан Непомусено», есть, разумеется, «Баунти», куда ж без него, и кое-что еще. Есть у меня модели в разрезе на лакированных подставках, есть большой макет линейного корабля «Антилья» — он понадобился мне для «Мыса Трафальгар», — есть поперечное сечение «Виктори» с грот-мачтой и диорама батарейной палубы 44-пушечного фрегата во всех подробностях и с открытыми орудийными портами. И хотя я знаю каждый из этих кораблей как свои пять пальцев, я по-прежнему с огромным удовольствием рассматриваю их, теряясь в деталях и вспоминая проведенные над ними часы, неспорый ход упорной кропотливой работы: вот я шлифую рейки для обшивки корпуса, вот гну их, влажные, прибиваю гвоздиками к шпангоутам, вот вырезываю детали палубы, плету и натягиваю от носа до кормы сложную паутину такелажа.

Я не просто хотел занять руки приятной работой, я словно плыл по морям, изборожденным этими самыми кораблями. Вместе с ними я переплывал из книги в книгу, из пейзажа в пейзаж, из истории в историю. Окружающий мир становился нечетким, его очертания — смазанными, я так уходил в себя, что полностью о нем забывал. Я до сих пор помню тот покой, что снисходил на меня столько ночей подряд, столько утренних часов между глотком кофе и сигаретным дымом, покуда деревянные рейки, канаты и паруса обретали под моими пальцами не только форму, но и жизнь, и в моем воображении уже подставляли грудь ветру, боролись с течениями и бурями. И помню ту острую, почти невыносимую гордость, которая охватывала меня, когда после месяцев упорной работы мне оставалось привязать самый последний канат или в последний раз мазнуть лаком, и я отступал на шаг и застывал, обозревая результат моих долгих трудов. И что удивительно. Я чрезвычайно криворук. Неуклюжее меня нет в мире создания — если я размахнусь четыре раза подряд молотком по гвоздю, один удар непременно придется по пальцу. Но вот пожалуйста. Я смотрю на мои макеты и спрашиваю себя, как я исхитрился сделать все это, откуда, черт возьми, взялось необходимое умение. Я думаю, все дело в любви. В любви к морю, к старым чертежам и гравюрам, к вскрытой лаком древесине и к полированному металлу. В любви ко всему, что представляют собою эти корабли. К их истории, к морям, которые они пересекли, к людям, которые ими управляли, взбираясь на раскачивающиеся реи, крича от страха и бесстрашия между битвами и бурями. Да. Я думаю, дело именно в этом. Именно в любви я черпал необходимые мне терпение и умение.

Полагаю, это отчасти объясняет то огромное уважение, которое я питаю ко всем, кто делает что-то своими руками, по старинке. К ремесленникам, работающим без спешки, вкладывающим душу и, главное, сохраняющим старые техники, столь облагораживающие их творения. К тем, кто оставляет свой отпечаток на всем, что делает. В наше время всего бездушного и одноразового, когда достаточно нажать на кнопку, просто добавить воды, скользнуть взглядом по экрану, использовать и выбросить, у меня вызывают безграничное восхищение ювелиры, переплетчики, скрипичных дел мастера и художники, раскрашивающие оловянных солдатиков, краснодеревщики и гончары, ради заработка или из любви к искусству сохраняющие узы, которыми ясное сознание связано с неспешным вдумчивым трудом. С законной гордостью за добросовестную, безупречную, отлично сделанную работу. Со всем тем неповторимым, прекрасным, полезным и благородным, что только может создать человеческое сердце.

Я больше не делаю моделей. Жизнь отняла у меня необходимые для этого время и условия. Эти тихие ночи между двумя репортажами, когда я работал при свете настольной лампы, обложившись древесиной, книгами и старинными чертежами, превратились в дни за компьютером. Теперь мое ремесло — это ремесло рассказчика. А когда у меня случается свободное время, я провожу его в настоящем море — с годами и сединой я что-то потерял и обрел что-то другое. Но, конечно, я по-прежнему нежно люблю масштабные модели кораблей — они привлекают мое внимание в музеях, частных коллекциях, лавках старьевщиков, журналах и специализированных магазинах. Иногда я захожу в эти магазины и провожу, как когда-то, пальцами по разложенным на полках рейкам, катушкам канатов для такелажа, готовым деталям, дивной красы коробкам с великолепными изображениями моделей, внутри которых кроется столько наслаждения и радостной работы для тех счастливчиков, что решатся подняться на борт. Несколько дней назад я печально стоял над огромной коробкой — модель для сборки «Сантисима Тринидад», четырехпалубный 140-пушечный корабль, один из многих, что я всю жизнь мечтал собрать, но так и не решился. Почти два года работы, прикинул я на глазок. Это как роман, про который ты точно знаешь, что момент уже упущен и ты никогда его не напишешь.

Ну, наконец-то тайна раскрыта. Вот уже четыреста пятьдесят лет английские ученые из кожи вон лезут, чтобы выяснить, отчего это «Мэри Роуз», гордость флота и свет очей Генриха VIII, пошла ко дну в 1545 году у берегов Портсмута во время битвы с лягушатниками. На самом-то деле кое-что было давно известно: корабль утонул не из-за вражеских снарядов, а оттого, что во время сложного маневра набрал воды в открытые пушечные порты, и — буль-буль-буль, — моряки отправились на корм рыбам, а их души — выпивать с ангелами. Но не хватало последней — ключевой — детали. И она не замедлила. Медицинское исследование Лондонского университетского колледжа — это звучит чрезвычайно серьезно, трепещите, коллеги, — установило точную причину трагедии. Порты портами и вода водою, но случилась эта непростительная небрежность потому, что экипаж, управлявший сим английским сокровищем, состоял отнюдь не из англичан. Нет-нет. Даже близко. Экипаж «Мэри Роуз» состоял из испанцев. Ей-богу. Натурально, из испанцев. Теперь вам все понятно?

Нет, дамы и господа, я не шучу. Вернее, это не я шучу. Разумники из университетского колледжа провели двадцать лет, изучая восемнадцать поднятых со дна черепов, и после тщательнейшего антропологического анализа пришли к выводу, что десять из восемнадцати были при жизни южными европейцами. А узнали — следите за руками — по зубам. Генриху VIII, сказали они, не хватало опытных моряков, вот он и вербовал иностранцев. Исходя из этого и руководствуясь этой жесткой научной логикой, исследователи пришли к выводу, что десять южан могли быть только испанцами. Нет, я серьезно. Не итальянцами, не португальцами, не французами. Потому что зубы не соврут. У кого такие кривые бивни? У кого сплошной кариес? У кого скверные молочные зубки? Да молочные же. Ну, упаковки такие картонные, с беленьким внутри, да? Молочные.