На ней было платье цвета мяты.

Заметив, что Майкл подъехал, она захлопнула книгу, и парни расступились. «До свидания, мисс, до свидания, мисс, до свидания, мисс», – попрощались они, и Пенни села в машину.

Но не сказать, чтобы все шло гладко, вовсе нет.

Бывало, собираясь на работу, он слышал, как Пенни в ванной уговаривает себя, не решаясь начать день. Майкл спрашивал: «Кто на сей раз?» – потому что она стала работать индивидуально с самыми трудными, один на один; и, кого за час, кого за несколько месяцев, она дожимала каждого. Некоторые даже брали ее под покровительство. Если другие ребята безобразничали на уроках, их отзывали в туалет, где трясли за грудки между писсуарами. Не тронь Пенни Данбар.

Во многих смыслах ее специальность «английский как неродной» оказывалась издевательством, поскольку немалая часть ее учеников были дети как раз с родным английским, но не способные прочесть на нем даже одного абзаца – и вот эти обычно и оказывались самыми злобными.

Она садилась с ними у окна.

Она принесла из дому метроном.

Пацан смотрит недоуменно, спрашивает:

– Это что за херовина?

На что Пенни отвечает без эмоций:

– Читай в такт.

Но, в конце концов, это должно было произойти.

На пятом году учительской работы однажды вечером она пришла домой с тестом на беременность, и в этот раз им было что отпраздновать, но пришлось отложить до субботы.

И на следующий день оба, как заведено, отправились на работу: Майкл заливал бетон.

Он сообщил новость нескольким приятелям – они отложили работу и пожали ему руку. Пенелопа в Хайперно занималась с ершистым, но чудесным мальчуганом.

Она читала с ним у окна. Метроном щелкал.

В субботу они пообедали в том роскошном ресторане, что в Опере, и встали наверху, на ступенях. Великолепный старый мост висел перед ними, паромы ходили по бухте. Ранним вечером они вышли оттуда, и у причала только что пришвартовался теплоход. Толпы гуляющих на эспланаде, сплошные объективы и улыбки. В здании и в стеклах были они – Майкл и Пенни Данбар, – а у подножия театральной лестницы появились пятеро мальчишек и стояли в ожидании… и скоро пара спустилась и встретилась с нами.

И оттуда мы пошли вместе – сквозь толпу и ее гомон, сквозь город, набухший солнцем.

И смерть шагала с нами.

Разумеется, в тот вечер кулаков, перьев и братьев Генри должен был появиться с помпой.

Вспоминая те минуты, я вижу в них последнюю волну нашего общего отрочества. Как только для Клэя то, как он выходил из тоннеля в Бернборо-парк, было в последний раз, так это было в тот вечер для Генри и для нас. И в следующие несколько дней то и дело эта волна еще ненадолго возникала; прощальный кивок последним остаткам юности и безголовости.

Мы больше не увидим их, не будем ими.

Это произошло довольно скоро. Работал телевизор.

После горячего спора «Человека дождя» заменили на фильм, который Рори как-то подарил мне на Рождество. «Мальчишник». Как выразился Рори, если уж непременно надо смотреть фуфло из восьмидесятых, то пусть уж интересное. А Генри говорил, что это Том Хэнкс в лучшие дни, пока не зажрался и не стал получать золотые глобусы и всякую херотень; он изучил вопрос.

Мы сидели вчетвером.

Я остужал льдом кулаки.

Рори и Томми хохотали.

Гектор, развалившись, будто одеяло в стальных полосах, мурчал у Томми на коленях. Клэй на диване молча смотрел, молча истекал кровью.

Шла как раз любимая сцена Рори – где бывший парень главной героини голым сваливается в люк на крыше машины, – и тут наконец появился Генри.

Сначала шаги.

Звон оброненных ключей.

Поворот замка.

Затем кровавое улыбающееся лицо, на свету в дверях гостиной.

– Как? – воскликнул он. – Да вы, гады, издеваетесь? Без меня смотрите «Мальчишник»?

Сначала никто из нас на него и не взглянул.

Вернее, Клэй-то взглянул, но он не мог двинуться.

Остальных слишком увлекла катавасия на экране.

И лишь когда сцена закончилась, Рори заметил, в каком Генри виде, и тут враз смешались ругательства, ошеломленное молчание, божба. Я подвел черту смачным и долгим «Ии-исусе!»

Генри как ни в чем не бывало плюхнулся на диван и посмотрел на Клэя.

– Прости, чувак, опоздал.

– Все нормально.

Таков был хитрый план Генри: явиться домой примерно в таком вот виде перед самым приходом Клэя, чтобы полностью отвлечь мое внимание. Да вот беда, двое ребят с отметки двести метров отняли у него гораздо больше времени, чем он рассчитывал, – да и выпить пришлось много больше, – и, конечно, он не смог сесть за руль и шел от Бернборо-парка пешком. И к тому времени он был уже так пьян и его так крепко отдубасили, что он уже практически полз, и, действительно, сейчас-то я вижу, что это был один из тупейших триумфов нашего Генри. Он все это придумал, все это на себя навлек исключительно ради Клэя.

Генри оглядел Клэя с некоторым удовлетворением.

– Ну, рад тебя видеть. Хорошо дома? Я смотрю, Мэтью постелил тебе красную дорожку, лосяра херова.

– Да ладно, я знал, как оно будет.

Клэй обернулся к Генри и тут поразился, как того разукрасили. Особенно больно было смотреть на его губы; а скулы испечены и обуглены.

– А ты-то, похоже, нет?

– О, – ответил Генри игриво, – знал, старикан, я знал.

– И?

Это уже был я, ставший посреди комнаты.

– Не хочешь нам поведать, что за херня творится?

– Мэтью, – вздохнул Генри. – Дай людям кино досмотреть.

Но он понимал.

Если он подрядил Шварца и Старки (а получилось, что и девицу Старки) отметелить себя, то теперь был шанс, что закончу их работу я.

– Видите ли, джентльмены…

Он усмехнулся; зубы его были как разрубленная кость в куске мяса, густо-красные, грязные.

– Если вам вдруг захочется приобрести такой видок, всего-то и понадобится, что один белобрысый бойскаут с железными кулаками, один гопник с вонючей пастью и, наконец, подружка гопника, которая лупит крепче, чем та парочка, вместе взятая.

Он хотел продолжить, но не смог больше ничего сказать, потому что в следующие секунды гостиная закачалась, а разгул в «Мальчишнике» стремительно добавил веселья и задора. Наконец Генри шумно рванул вперед мимо меня и ловким захватом повалил телевизор на пол.