Этот отрывок я взял из раздела книги, относящегося к 1759 году, но хронологии Руссо доверять полностью нельзя (и не только в этой книге). Мои исследования убедили меня, что он не мог встретиться с Ферраном и Минаром раньше, чем летом 1761 года. Но кто же были эти странные и скрытные люди? Слово, которым их обозвала Тереза, первоначально означало женщин, помогавших подругам при родах, а выражение Руссо «дети Мелхиседека» — ироническая ссылка на бездетного библейского персонажа из Книги Бытия, у которого не было ни предков, ни потомков, что сделало его, по существу, бессмертным. Мой собственный интерес к Феррану и Минару с течением времени сделался и отеческим, и почти мистическим, поскольку эти персонажи, поначалу просто возбудившие мое любопытство, стали орудием проверки истории и темой моей докторской диссертации.

Я занялся изучением литературы восемнадцатого века совершенно случайно; моей первой любовью был Пруст, но по воле нашей системы образования, которая дала мне в консультанты биографа мадам Жоффрен, я оказался в мире парижских салонов и энциклопедистов. Дональд Макинтайр, отданный в рабство тому же консультанту, занялся исследованиями некоторых сторон творчества Лакло и наблюдал за ходом моих изысканий с патологическим интересом, который он с удовольствием припомнил за чашкой кофе. Мы не виделись пятнадцать лет.

— Ну и как поживают «сплетники»? — с несколько снисходительным видом задал он предсказуемый вопрос.

К моменту встречи с Ферраном и Минаром Руссо уже впадал в состояние паранойи, которой отмечены его последние труды; впрочем, я почти понял его душевное состояние, когда принялся рыскать по источникам в поисках упоминаний Феррана и Минара, надеясь, что обойдусь краткой сноской касательно этих персонажей. Однако я ничего не нашел, и постепенно неуловимые «сплетники» вытеснили Руссо и стали темой моей диссертации. Дональд тем временем разрабатывал понятие меланхолии в применении к эротике. Наш консультант совершенно нами пренебрегал, разрешая каждому заниматься тем, что его интересует, — лишь бы мы в конце концов представили наши изыскания в виде гладких диссертаций с цитатами из всех его опубликованных работ и лишь бы мы поменьше вторгались в его кабинет.

Я познакомился с Эллен на дне рождения Дональда и не мог говорить ни о чем, кроме своих бесплодных поисков. Она рассказала мне об экзаменах по бухгалтерскому делу, а я объяснил ей, как следует изучать исторические рукописи в парижской Национальной библиотеке. Между нами почти без участия нашего сознания начался некий процесс, который создаст между мной и Эллен такую же прочную и противоречивую связь, какой случай связал меня с Руссо. По-моему, она находила в моей одержимости что-то комическое, считала ее преходящей и предполагала, что она исчезнет, как только я завершу свою диссертацию и обрету надежное штатное место в усыпальнице университетской жизни, из которой сегодня возник Дональд, сидевший со мной за чашкой кофе и вставший за второй.

Мельхиор Гримм предвидел, что Руссо в конечном итоге потеряет рассудок, но в 1762 году, когда Руссо сбежал из Монлуи в Швейцарию, признаки его умопомешательства только начали проявляться. В Невшателе Руссо приютил ссыльный шотландский якобит, и здесь он начал одеваться в странные армянские одежды, просторные и длинные халаты, в которых он прятал катетеры, облегчавшие ему трудности с мочеиспусканием. В таком виде его нашел молодой Джеймс Босвелл, посетивший его в Швейцарии в 1764 году, вскорости после начала своей поразительной карьеры в качестве литературного аналитика самого себя. Руссо жаловался ему на постыдное решение парижского парламента, которое и вынудило его бежать из Франции, Босвелл спросил его мнение о распущенности, и они расстались в достаточно хороших отношениях, чтобы позволить Босвеллу в будущем воплотить свои идеи на практике вместе с Терезой.

Руссо к тому времени объявил, что навсегда покончил с литературой, и продолжал поражать своим эксцентрическим поведением жителей Невшателя, пока они в следующем году — и не без основания, поскольку он всегда отзывался о них самым пренебрежительным образом, — закидали сумасшедшего камнями и прогнали из своей деревни. После этого, следуя своему убеждению, что уединение — это естественное состояние человека (и высказывая безоговорочно положительное суждение только об одной книге — «Робинзоне Крузо»), он поселился на маленьком острове Сен-Пьер посреди Бильского озера. Мы с Эллен побывали на этом острове во время своего медового месяца и поспорили о памятной доске, сделанной из пластика. Здесь Руссо был почти счастлив: его книги были заперты в чулане, и в доме не было письменного стола, который бы дразнил и преследовал его. В его комнате были лишь цветы и травы: теперь он считал себя ботаником. Но идиллия закончилась (мы с Эллен опять поспорили по пути в Женеву). Следующим этапом Руссо на пути к помешательству был год, проведенный в Англии, где ему дал приют радушный Дэвид Юм. Тереза приехала отдельно вместе с Босвеллом, который, по собственным подсчетам, переспал с ней в пути по крайней мере тринадцать раз, после чего передал ее Чизвику и отправился искать Джонсона. Пребывание Руссо под крышей Юма завершилось, как и можно было предвидеть, обвинениями в предательстве в адрес озадаченного хозяина, который был рад избавиться от своего несносного гостя. В течение оставшихся двадцати лет душевное состояние Руссо непрерывно ухудшалось; он под чужим именем вернулся во Францию, написал безумное продолжение своей «Исповеди» под названием «Руссо судит Жан-Жака», пытался возложить рукопись на главный алтарь собора Парижской Богоматери. Но ему помешала металлическая ограда, что он принял за знак Всевышнего, с которым к тому времени был на короткой ноге. Все еще считая себя жертвой ужасного заговора, Руссо предпринял поистине жалкую попытку оправдать себя, раздавая прохожим на улицах рукописные листовки, в которых умолял французский народ оказать ему поддержку.

Спокойствие возвращается к Руссо в книге «Прогулки одинокого мечтателя», но даже и здесь он постоянно поминает шпионов, которые продолжают преследовать его; из этих предполагаемых шпионов главными фигурами были, по-видимому, Ферран и Минар. Они упоминаются в «Исповеди» только еще один раз и навсегда исчезают в неведомом, откуда я все с большим отчаянием пытался их извлечь. Дело происходит летом 1762 года, примерно через год после их первой встречи с Руссо, они теперь живут в доме по соседству с Руссо и легко могут проникнуть из своего сада в его. И из донжона начинают исчезать вещи.

Эллен считала смешной мою одержимость людьми, уже двести лет неподвластными аудитору, о которых я говорил так, словно лично был с ними знаком. Она даже взяла за обыкновение с насмешкой поминать «сплетников» за зваными обедами, словно они были членами местного теннисного клуба. Но постепенно она, видимо, привыкла к моей навязчивой идее, и та перестала ее забавлять.

Мы с Дональдом взяли еще по чашке кофе. Кажется, я уже писал, что встреча с ним заставила меня понять, как секунды узнавания уступают привычкам памяти, так что мы живем в состоянии слепоты и даже можем не заметить, что наш старый знакомый сбрил бороду или что женщина радикально изменила прическу (мне несколько раз выговаривали за этот серьезный проступок, уступающий в семейном своде законов только супружеской измене). Эта слепота острее всего проявляется в нашем отношении к самим себе, и только Дональд довел до моего сознания, что я болен — поддавшись болезни под влиянием праздности и безразличия. Но я также понял, чем меня привлекала Луиза. С ней была невозможна скука привычки, каждая минута отличалась новизной. Во время наших кратких свиданий я получал лишь мимолетное вкусовое ощущение, некое физиологическое впечатление, которое через несколько секунд переставало удивлять; однако у меня, кроме этих секунд, ничего не было. Я напоминал себе дегустаторов вин, которые пробуют один сорт вина за другим, но никогда его не проглатывают, продлевая тем самым вкусовое ощущение на неопределенное время. Луиза навсегда останется для меня непостижимой — поэтому я и был так сильно в нее влюблен. Одержимость лучше всего подпитывается незнанием. Так же было с моими «сплетниками»; они захватили мое воображение именно потому, что я ничего не мог о них узнать. Они существовали только в двух коротких отрывках в «Исповеди», возникая в критический момент истории постепенно надвигавшегося на Руссо безумия, которую он, сам того не сознавая, запечатлел в своей книге. Ведь именно после успеха «Юлии» в его жизни, по его словам, начали происходить странные события. Он стал получать анонимные письма, какие-то таинственные просьбы, казалось, имевшие целью его скомпрометировать. Руссо уверял, что все эти письма найдут в его бумагах после его смерти. В Париже о нем распространяли слухи; от амстердамских издателей, которым он по частям посылал рукописи «Эмиля» и «Общественного договора», начали поступать какие-то непонятные возражения. Бандероли с его рукописями кто-то будто бы перехватывал, его книги якобы начали ходить в рукописном виде. И хотя эти жалобы звучали очень подозрительно, еще более подозрительным показалось их полное прекращение, когда выяснилось, что рукописи, посланные Руссо, принимались для немедленного издания и в них никто не находил ничего политически одиозного. Руссо чувствовал, что кто-то чинит ему козни, но не знал, кто за этим стоит.