— А теперь, Эйви, прочти ты, на иврите, — говорит Эд: ему не хочется, чтобы Эйви оставался в стороне, и кроме того, по-английски вопросы на слух звучат странновато. Антропологически, что ли.

— Дважды обмакиваем — это о чем? — спрашивает Эми, когда Эйви кончает читать вопросы.

— О том, что мы дважды обмакиваем пастернак в соленую воду, — объясняет Бен.

— Необязательно пастернак, — говорит Сара. — Любую зелень.

— Мы еще к этому не подошли, — останавливает их Эд. — А теперь я отвечу на вопросы. — Он читает: «Мы делаем все это в память о нашем рабстве в Мицраиме. Потому что, если бы Господь не вывел нас из рабства, и мы, и все грядущие поколения и поныне были бы рабами. Мы едим мацу, потому что, когда наши предки покидали Е… Мицраим, они так торопились, что тесто не успело подняться. Мы едим горькие травы, чтобы не забывать о горьком вкусе рабства. Мы макаем зелень в соленую воду, чтобы не забывать о пролитых нами слезах, и мы возлежим у стола, потому что мы, и мужчины, и женщины, свободны». Так. — Эд перелистывает несколько страниц. — Вторая тема Песаха — передача традиций грядущим поколениям. И тут Агада приводит в пример четырех детей, и у каждого свои — его или ее — нужды и проблемы. И Агада наставляет нас, как приложить уроки Песаха к каждому из них. Поэтому мы прочтем о каждом из этих приведенных для примера детей. По традиции, они описаны как четыре сына: мудрый, нечестивый, простак и не умеющий спрашивать. Переходя на современный язык, мы назовем их: приверженный, отступившийся, неосведомленный, ассимилированный. А теперь давайте по кругу. Эстелл, вы не хотели бы прочитать про приверженного сына?

— «Что говорит приверженный? — читает Эстелл. — Каковы законы Песаха, заповеданные нам Господом? Расскажи ему или ей про эти законы, как можно более точно».

— «Что говорит отступившийся? — продолжает Сол. — Что это за служение у вас? У вас, не у него. Он это или она отторгли себя от общины. Ответь ему или ей: „Это ради того, что Господь совершил для меня при исходе моем из Мицраима“. Для меня, не для него. Он ценит лишь личную выгоду».

— «Что говорит неосведомленный? — спрашивает Сара. — Что это? Ответь ему или ей просто: „Мы были рабами, теперь мы свободны“».

— «Что касается ассимилированного, — читает Бен, — вступать с ним в дискуссию или нет — решать нам».

— А теперь на минуту обратим наши мысли, — говорит Эд, — к пятому сыну, сыну, погибшему в Холокост.

Все сидят молча, опустив глаза.

— Что интересно, — говорит Мириам, — так это, почему в Песах все исчисляется в четверках. Четыре вопроса, четыре сына, мы пьем четыре бокала вина…

— Простое совпадение, скорее всего, — говорит Бен.

— Благодарю, — говорит ему Мириам. — Просветил. На дискуссии на седере ставим точку. — Она злобно буравит брата глазами. Хотя бы побрился перед тем, как сесть за стол. Она сбрасывает его ноги со стула. — Ты что, не можешь сидеть нормально? — шипит она.

— Отвяжись, — буркает Бен.

Эд убыстряет темп, продвигается по Агаде все дальше:

— «Вот десять казней, которые Он навел на Египет: кровь, жабы, мошкара, дикие звери, мор скота, проказа, град, саранча, тьма, казнь первенцев». — Он отрывается от книги и говорит: — Мы думаем о том, как страдали египтяне, когда их постигли эти бедствия. Мы благодарны за наше спасение, но не забываем, что угнетателей и самих угнетали. — Тут Эд прерывается: последняя фраза поразила его самого. До чего ж хорошо сказано. — Мы не можем радоваться, если наша радость оплачена страданиями других, не можем мы и утверждать, что воистину свободны, пока не свободны другие угнетенные народы. Мы ощущаем свою общность со всеми народами и всеми меньшинствами. Наша борьбы — их борьба, и их борьба — наша борьба. А теперь пора благословить вино и мацу. После чего, — он кивает Эстелл, — можно приступить к еде.

— Папа, — говорит Мириам.

— Да.

— Это же просто смешно. Седер с каждым годом всё укорачивается.

— Я всегда веду седер одинаково, — заявляет Эд.

— Вот уж нет. Ты каждый год его укорачиваешь. А он и с самого начала был слишком короткий. Ты всегда пропускаешь самые важные части.

— Мириам! — шикает на нее Сара.

— С какой стати мы только и говорим, что о меньшинствах? — кипятится Мириам. — С какой стати ты вечно говоришь о гражданских правах?

— Потому что Песах именно о них, — сообщает ей Сол.

— О’кей, ладно, — сдается Мириам.

— Самое время для гефилте фиш, — объявляет Эстелл. -

Эми поднимается, идет с Эстелл на кухню, они приносят закусочные тарелки. На каждой тарелке по куску рыбы на салатных листьях с двумя помидорчиками черри и кляксой соуса с хреном.

Сара встает, советуется — будить ли Иегудит к ужину. Потом подсаживается к Мириам.

— Мириам, — шепчет она, — по-моему, ты могла бы быть более…

— Более что? — спрашивает Мириам.

— Более снисходительной, — говорит Сара. — Ты только и делаешь, что на всех кидаешься. И почему — причин нет. И причин так говорить с папой — тоже нет.

Мириам опускает глаза в книгу и, как ни в чем не бывало, читает про себя на иврите.

— Мириам?

— Что? Я читаю те части, которые пропустил папа.

— Слышала, что я сказала? Ты огорчаешь отца.

— Здесь нет ни одного слова про меньшинства, — гнет свое Мириам.

— Папа говорит о современном контексте…

Мириам поднимает глаза на Сару.

— А как насчет исходного контекста? — вопрошает она. — Как насчет еврейского народа? Насчет Бога?

Из кабинета, волоча за собой плед, плетется Иегудит.

— Мне только салату, — говорит она.

— Рыба отличная, — говорит Сол.

— Потрясающая, — подтверждает Эд.

— Не то слово, — говорит Бен, не переставая жевать.

— Бен! Гадость какая! Ты что, не можешь есть по-человечески? — спрашивает Эйви.

— Это «Золотой ярлык» Манишевица[135], — говорит Эстелл. — Иегудит, где ты подхватила этот вирус? Они уверены, что это моно?

— Да нет… Я не знаю, что это… — говорит Иегудит. — Я неважно себя почувствовала еще в уик-энд, когда мы пошли петь в Еврейский общинный центр для пожилых граждан.

— Как хорошо, что вы туда ходите, — говорит Эстелл. — Какие вы молодцы. Они это так ценят.

— Вроде бы да. Там один старик спросил меня: «А „Ойфн Припечек“[136]вы поете?» Я говорю: «Поем», а он мне: «В таком случае очень вас прошу не петь „Ойфн Припечек“. Кто к нам ни приходит, все ее поют, и такая от этого тоска берет». А потом, когда мы уже уходили, одна старушечка поманила меня пальцем и спрашивает: «Как тебя зовут?» Я сказала, а она мне: «Деточка, ты очень некрасивая, но очень славная».