этой куролесицы она не видела, не видела б и дальше, если б не внучка. Почему же она сама не дошла до такого открытия?

Случалось, ответ долго не приходил. Ей простодушно зуделось позвонить Кребсу, спросить, что там да как. Она набирала номер и на первом же гудке клала обратно в смятении трубку. Гором горела в ней охота дозвониться, узнать правдушку, но и разу не подумалось, но и разу даже не сверкнуло узкой догадки, что всё подчистую отдавалось на полный откуп лихостному Кребсу!

— Получается, — проронила потерянно, — что Кребс вроде мой персональный критик?

— Гм, критик… критика… Критика — это когда глупые судят об умных! Художник Ге сказал. Очень любил подвернуть под момент эту цитату Толстой, который Лев. Да если Кребс критик, тогда Вы наподобие писателя? А писателя, по Пушкину, должно судить по законам, им самим над собой признанным. А разве Вы можете признать ту ахинею, что в своих несёт распеканциях поносник Кребс?

— Да уж живая логика в его писушках и не ночевала…

— Я, бабика, часто думаю, что такое старый человек… Старик — это опыт, это мудрость. Один всё накопленное отдаёт молодым. Такому старику честь, хвала, земной поклон. Но ведь есть и кребсы! Гроб за задом волочится, а он какие пуляет крендельки? Этот сорт старичья я б сравнила с состарившимся деревом. Оно уже плодов не даёт, упало на дорогу. Гниёт. От него вонь, смрад, оно разлагается. С трухалём никому не охота возиться — ещё руки марать! — не убирают с проезда. Он и лежит, только мешается. Переехать нельзя, всё опрокидывает, как опрокидывал Кребс твоего мальчика… Кребс действовал, как говорили весьма неглупые древняки, аudacter calumniare, semper aliquid haeret. Клевещи смело, всегда что-нибудь да останется. И осталось! Осталось то, что вы остались с носом, тридцать лет он, тюлькогон, вешает вам тюльку на уши, а вы интеллигентно молчите! Будете и дальше молчать, он будет и дальше Вас полоскать. Всё молчите… Культуру показываете! Неудобно, мол, неприлично на миру ругаться. А тут не ругаться, тут драться надо! Шпаги наголо!.. Все мы обожаем плакатики. Ученику идти дальше учителя! А Ваш учитель отдал по сути жизнь, кинул весь талант, если он был, на то, чтоб не пустить своего ученика дальше себя! Сколько же можно спотыкаться об эту смрадную колоду? Хва-атит миндальничать! Её надо просто поднять и откинуть, сошвырнуть с дороги!

— Это ж вязаться с грязью… А если обойти?

— А вы за тридцать лет обошли?! — пыхнула Лариса. Ей не понравилось, что бабушка ужималась от открытого выступления, всё как-то клонилась к обочинке, к кусточкам, к постыдным авось, небось да как-нибудь. — Душить его не интересно. Будет ещё мне в пупок хрипеть… Может, где-нибудь на льду подставить ножку ему и интеллигентненько подтолкнуть в спинку? А может, подкинуть и пой… и забыть поймать?… Уцелеет, не рассыплется в пыль — живи и делай всё тип-топ, по совести…

Она запнулась. Тоскливо подумала:

«Не-ет, меня это не колышет. Это ж прикасайся к нему, пачкайся ещё… А может, напустить на него факировы чары? Приду, скажу: „Кребс, а чем ты фигуряешь? Ты ж ни в чём не бурычишь, не секёшь… Сим салабим абра кадабра!“ После этого заклинания он срывается каяться в своих грехах, в темпе перековывается…»

И вслух плеснула:

— Э-эх! Кабы на крапиву не мороз, с нею и ладов не было!

— Лялик, — грустно и длинно вздохнула бабушка, — Кребс не крапива, и мы с тобой, увы, не мороз… Долго бил меня через подушку Кребс… До-олго мяла жизнь… Где за дело, где без дела… Почём я, плюшка, знаю… Я знаю только одно, что само ничего в руки не придёт. Вот думаю, выстою ли, сохраню ли себя до победы? У бабы годы летят, что зерно из мешка сыплется… Греет меня лишь та мысль, если не хватит моих дней, так ещё ты подерёшься за нашего мальчика. Кровь обязывает…

— Я и без обязательств всерьёз займусь борцом, — буднично сказала Лариса.

— Вот за это спасибо! — ожила бабушка. — Раскатаешь кандидатскую… А там… С борцом не промахнёшься. А то вон Ирка, младшая моя лисичка-сестрица, пять лет просидела на моче и коту под хвост. Видите, научная тема диссертации оказалась неактуальной. А борец — это, Лялёнок, борец. Актуален будет, пока живёт на земле хоть один человек… Годы… Моё время, девочка, отходит за горизонт… Стара… Мой пай отошёл… Скоро вечер… Хорохорься не хорохорься, а всё так… Собирая игрушки, о чём я думаю? Чего я хочу? Нет, ни денег, ни памятников… Я об одном молю. Люди, сжальтесь надо мною, придите… Возьмите из моих старых, холодеющих рук моего бедного мальчика. Защитите его от грязи, от клеветы… Уберегите… А, возмужав, он сам за себя ещё ка-ак постоит и не забудет вашу доброту. В чёрный ваш час ох как он вас легко выведет из беды. Люди, люди… Неужели ни одна душа меня не слышит? Неужели все вокруг глухи? Вот пока я в силе… Дай мне где в больнице хоть одну палату. Я б лечила по-своему… А вы, зелень врачи, смотри, мотай покрепче на ус. Передать… передать бы пока живого мальчика с рук на руки… Как уходить, если знаешь, что вся твоя жизнь, все твои мýки, вся твоя добровольная каторга ушли в никуда, в песок забвения? Значит, ничего-то в твоей жизни и не было путящего, ничего-то людям и не воспонадобилось из твоего? А зачем тогда жила? Зачем мучилась? Неужели внапрасну приходила я в жизнь? Не-ет… Сотни моих спасёнок разве не доказательство?… Мир сбился с ума. В лихорадке ищет, чем же отпихнуться от рака. Из одной американской книженции по памяти помню. «Было время, когда американцы испытывали по тридцать тысяч химических соединений в год. Да мыслимо ли — испытать в год тридцать тысяч лекарств против такой сложной болезни как рак! Программу испытаний многие онкологи называют пустопорожним занятием. Позорное растранжиривание денег и времени…» Чего ж кидаться из крайности в крайность? Чего рыскать в поисках неизвестного мёртвого, спотыкаясь о живое и не желая его видеть? А вы не топчите, а вы поднимите это живое. Куда с добром послужило оно моим счасливицам. А почему только им? А почему больше ни одной душе?…

Бабушка печально замолчала.

Долго они ни о чём не говорили.

И Лариса, и бабушка скорбно вслушивались в стонущую, в чёрную ночь, будто слышали и никак не могли до ясности разобрать ответы на горестные бабушкины вопросы.

— А знаете, бабушка, — глухо заговорила Лариса. — Пробиться