– Готовимся к выходу! – знаками показал режиссер, и выкаченные глаза его, задрожав, закрылись от волнения.

И тут же она увидела его. Он был один, без сопровождающих. За эти месяцы он похудел так сильно, что пиджак, который она хорошо помнила, висел на нем мешком, и от его прежней грузности не осталось и следа. Лицо его было измученным, но больше раздраженным, с глубокой и неутихающей досадой. Мимо, почти задев его своею золотистой, до пола свисающей шалью, прошла очень тонкая женщина, коротко стриженная, с низкой, до самых глаз, челкой и с такими повадками, как будто она точно знала, что все и всегда перед нею расступятся. Он слегка поклонился, пропуская ее. И тут же ревность к этой незнакомой, не имеющей к нему никакого отношения женщине вонзилась когтями, и так глубоко, что Дина Ивановна чуть не заплакала.

– Да где же вы, Форгерер! – Актер Захава, загримированный столь искусно, что и родные родители не узнали бы его с первого взгляда, налетел на Дину. – Кого вы там ищете? Мы начинаем!

Играли блестяще. И главное, как это казалось молодому умирающему режиссеру, Смерть, которую он должен был отогнать этим спектаклем, действительно отступила, и когда он, шатаясь от слабости, поддерживаемый под руки товарищами, вышел под звонкие аплодисменты кланяться, то первый раз за много месяцев у него не болела и не кружилась голова, а вечно кровящая рана, которою стал его тощий желудок, почти не горела огнем, как обычно.

За кулисами уже накрывали на стол, и ждали прихода Станиславского, и разливали водку по стаканам, и все родственники, включая армянских застенчивых женщин с густыми ресницами, которые отворачивались от предлагаемого им спиртного, бледнели, и темные их, шелковистые губы шептали: «Зачэм? Я нэ пью!» – все родственники и знакомые, имевшие хоть какое-то отношение к чуду святого Антония, беспорядочно толкались вокруг этого стола, восхищаясь игрой и спектаклем. Сам режиссер сидел на своем обычном кресле и пил ледяную воду из кувшина. Жена прикладывала к его лбу мокрое полотенце. Дина Ивановна Форгерер, уже без золотого обруча на голове и не в кружевах, а в простом синем платье, взволнованная, но мрачная, стояла у двери, в которую входили и входили новые люди, и на лице ее было такое выражение, как будто она ждет не дождется, когда можно будет улизнуть.

– Дина Ивановна, а где же ваш муж? – спросил ее кто-то.

Она вышла на сцену и увидела, что в проходе, не зная, что им делать, стоят Алиса и Таня с Илюшей. Отчима не было, и Николая Михайловича тоже не было. Она обежала глазами весь быстро пустеющий зал: Барченко сидел в последнем ряду, прикрывая лицо ладонью.

Она закусила губу и, спрыгнув со сцены, подошла к сестре.

– У Коли мигрень, – сказала сестра, – он побежал в аптеку за порошком.

– У меня тоже мигрень, – пробормотала она. – Сегодня с утра…

– Так, может быть, пойдем домой? – спросила Таня. – Или ты должна остаться?

– Конечно, ведь я…

Дина Ивановна не успела закончить: Блюмкин появился в дверях и махал ей рукой.

– Мне нужно идти, – задохнулась она. – Скажи тогда Коле…

Таня проследила за направлением ее взгляда и встретилась глазами с черными и наглыми глазами Блюмкина.

– Куда тебе нужно идти?

– Мне нужно идти! Ты скажи…

– Но что мне сказать?

– Не знаю, придумай!

Она увидела, что Барченко встал, направляясь к выходу, и, не отвечая сестре, побежала за ним.

Таня опустилась в кресло, Алиса продолжала стоять, держа за руку уставшего Илюшу.

– Что мы скажем Николаю Михайловичу, Алиса?

– Мы скажем, что за ней пришли двое актеров из другого театра, которые были восхищаемы ею, – старательно ответила Алиса, – приглашали ее на свой спектакль, который скоро уже закончится. И она побежала.

Алиса Юльевна всегда делала ошибки в языке от волнения.

– Куда побежала? Зачем?

– Откуда мы знаем, куда и зачем. Но мы с тобой видели этих людей. Могли ведь мы думать, что это актеры?

– Мне иногда кажется, – с отчаянием сказала Таня, – что она и себя погубит, и всех нас! И то, что она все скрывает…

– Для нас это лучше, – перебила осмотрительная и умная Алиса Юльевна. – Какая-то есть же причина. Пускай она лучше скрывает! А если бы мы с тобой знали всю правду?

– Ох, вот он идет! – прошептала Таня.

Николай Михайлович вошел, потирая руки от холода.

– Опять умыкнули перчатки! – сердито засмеялся он. – Не успел опомниться, а перчаток нет! Жена моя где? Все уже за кулисами?

– Дина просила передать вам, Николай Михайлович, – покраснев, выдавила Алиса, – что ее пригласили сегодня на один спектакль, поэтому ей довелось отлучаться… Она побежала совсем ненадолго.

Николай Михайлович широко раскрыл глаза.

– Как? Даже не подождала? Какой же спектакль? И где? С какой стати?

– Коленька, мы ничего не знаем, – всхлипнула Таня. – Она умчалась, мы даже ничего не успели у нее спросить. Наверное, она сама объяснит тебе…

– Не желаю никаких объяснений! – Лицо Николая Михайловича стало жалким, но голос он повысил и высоко поднял голову. – Мы завтра разводимся, я уезжаю!

– Да, Коля, ты прав. – Таня виновато посмотрела на него. – Не знаю, кто бы еще столько вытерпел…

– Я не приду ночевать сегодня, – издевательски поклонился Николай Михайлович, разводя своими покрасневшими без перчаток руками. – Передай своей сестре, что я требую развода!

И сам услышал, как дико и странно прозвучали его слова.

Машина ждала их перед театром. Товарищ Яков Григорьевич Блюмкин сел рядом с шофером, Дина Ивановна Форгерер и товарищ Алексей Валерьянович Барченко устроились сзади.

– Давай в «Метрополь»! – весело сказал товарищ Блюмкин шоферу. – Домой к вам покатим, профессор! Там можно отлично поужинать. Ведь вы не торопитесь, Дина Ивановна?

Этот человек, которого она хотела, но так и не смогла возненавидеть, сидел рядом и не касался ее. Даже рукав своего летнего серого пальто он старательно отодвинул от ее рукава. Глаза его были полузакрыты. Ей показалось, что он тяжело болен, что у него, может быть, даже высокая температура. Мешки под глазами были не темными, как прежде, а лиловато-красными, как будто бы в них из-под нижнего века стекла и застыла ненужная кровь.

– Куда мы едем? – спросила Дина, хотя ей было все равно, куда ехать.

– А я не сказал? – обернулся Блюмкин. – Второй Дом Советов, вернее сказать, «Метрополь». Нам столик заказан, поди, уж накрыли.

– Товарищ Блюмкин, – мертвым и размеренным голосом проговорил Барченко. – Зачем вам сейчас эти игры? Скажите нам просто: к чему вы ведете?

– Дорогой мой профессор! – расхохотался Блюмкин. – Да разве вам было бы не скучно, если бы я усадил вас вместе с Диной Ивановной на мокрую лавочку в сквере и стал бы обсуждать с вами серьезные дела? Неужели вам не было бы скучно? Вот горе-то! Победа социалистической революции досталась нам непростой ценой. Я не говорю о количестве драгоценных человеческих жизней, брошенных на костер борьбы, но я говорю о том, что за эти годы люди уже начали привыкать к скудности быта и даже чашку горячего крепкого чая воспринимают как роскошь. А это ужасно! Нам нужно вернуть и вкус к жизни, и радость застолий, и блеск восхитительных женских улыбок, – он покосился на мрачное, горящее лицо Дины Ивановны, – таких вот, как ваша улыбка…