Но на этом странности не заканчивались. Обследовав другие фрагменты тела, мы обратили внимание, что отделение ладоней выполнялось идеально точными одинарными разрезами поперек суставов, между запястной костью и нижним концом длинных костей предплечья, лучевой и локтевой. Ноги отняли по тазобедренным суставам, вытащив головку бедренной кости из вертлужной впадины, а уровень мастерства, с которым «разобрали» локтевой сустав левой руки, явственно говорил о том, что этим занимался знаток анатомии. И не какой-нибудь, а человеческой. И он явно уже проделывал такое раньше.

Очень редко нам случается видеть, чтобы расчленение выполнялось без пилы или топора, но в данном случае каждый фрагмент свидетельствовал о том, что к нему не применялись никакие тяжелые или зазубренные орудия, только острый нож. А для этого требуется подлинное мастерство. Даже голову отделили, не отрубив и не отпилив. На самом деле, именно так отделяют голову анатомы, техники в моргах и хирурги, чтобы выполнить процедуру максимально чисто и почти без усилий. Уж простите, но подробности я все же оставлю в секрете.

Мы с Люсиной устроили небольшое конспиративное совещание, заключавшееся преимущественно в тыканье пальцем и поднимании бровей. Полицейские поняли, что происходит нечто важное, и, понимая их обеспокоенность, мы с Люсиной, придя к согласию, немедленно созвали совещание и сообщили всем свою новость. Как обычно, они поначалу возражали (но судмедэксперт же сказал…), но далее, столкнувшись с неопровержимыми уликами, уступили и бросились звонить по мобильным телефонам.

Мы начали выдвигать разные версии относительно профессии преступника. Ветеринар? Мясник? Хирург? Лесничий? Патологоанатом? А что если, как мы, судебный антрополог?

Кто бы это ни был, с расчленением тела он справился куда лучше, чем с сокрытием останков: все они, за исключением ладоней (которые так никогда не нашлись), были обнаружены достаточно быстро.

Причина смерти была очевидна: жертву дважды ударили в спину четырехдюймовым лезвием. Один удар причинил проникающее ранение легкого, после которого человек еще какое-то время оставался жив. По оценке патологоанатома расчленение заняло около двенадцати часов, но здесь мы с ним снова не согласились. С учетом мастерства преступника, он мог управиться меньше чем за час, ну и еще час ему потребовался, чтобы упаковать все фрагменты и прибраться на месте преступления.

После того как экспертиза проведена, фотографии сделаны, а отчет написан, мы больше не участвуем в расследовании, а о его результатах можем узнать разве что из газет. Поскольку мы работаем по всей стране, то находимся с полицией отнюдь не в таких тесных отношениях, как показывают в детективных сериалах, и иногда, как в том случае, вообще ничего не знаем о ходе дела, пока не получаем вызов в суд. Мы не знаем, что полиция нашла, не знаем, чем закончилось расследование, и потому идем в суд только со своими заключениями, порой даже не представляя контекста.

Я ненавижу выступать в суде. Действовать в непривычной обстановке — для ученого страшный стресс. Здесь не мы устанавливаем правила, и нас редко ставят в курс общей стратегии. В нашей судебной системе за вас борются две стороны — одна стремится доказать, что вы главный эксперт во всем мире, а вторая — что вы безнадежный идиот. Я бывала в обеих ролях, ну и где-то посередине.

Пресса окрестила то дело «убийством с лобзиком». После анализа всех обнаруженных фрагментов тела, полицейские смогли установить личность жертвы — это был пропавший мужчина из северного Лондона, что подтверждали дентальные карты. Его кровь была обнаружена в спальне и в ванной в его квартире, а также в багажнике его автомобиля, но только крошечные пятнышки. Убийца и его соучастница — обвиняемых было двое, мужчина и женщина, — хорошо прибрали за собой.

Пару обвиняли в убийстве, ограблении и мошенничестве. Двое обвиняемых — значит, три круга опросов адвокатами, а потом, возможно, повторный опрос прокурором. Четыре круга опросов, к которым надо быть готовой, — ничего себе задачка! Выступать в незнакомом зале суда в незнакомом городе, по делу, над которым работала почти год назад, занятие не из приятных, и нет ничего удивительно, что я сильно нервничала. Если вас приглашают в качестве свидетеля, значит, предполагают, что вы можете сказать нечто важное, но вы не представляете, что это может быть, и в каком направлении вопросы могут вас увести.

Первой меня всегда опрашивает сторона, обратившаяся за экспертизой — в данном случае это было обвинение. Такой опрос проводится очень мягко, но я вечно запинаюсь, когда надо сказать свой возраст. Не то чтобы я его не признавала, но для меня возраст настолько не принципиален, что мне приходится задуматься, чтобы его вспомнить, отчего по залу неизменно пробегает смешок. Я замолкаю лишь на долю секунды, но этого достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Каждый раз, когда такое происходит, я клянусь себе перед следующим заседанием специально вспомнить, сколько мне лет, но потом, конечно, забываю. С учетом обстоятельств, отнюдь не это занимает мои мысли.

Обвинение спросило меня о моей профессиональной квалификации, а затем об уликах; опрос шел гладко, но занял практически все утро, а затем судья объявил перерыв на ланч — это означало, что мне придется удалиться из зала суда и целый час нервничать в ожидании перекрестного допроса защитниками подсудимых. Здесь в дело вступает соперничество, так что ты никогда не знаешь, с чем можешь столкнуться. Мои мучения на свидетельском месте могли затянуться еще на один день, что гораздо тяжелее, поскольку в промежутке между заседаниями ты не имеешь права ни с кем обсуждать процесс.

Первый адвокат лучился обаянием, что всегда является тревожным сигналом. Одобрив мою квалификацию, он предложил обсудить наше утверждение о том, что преступник хорошо разбирался в анатомии. Он уведомил меня, что его клиент — персональный тренер и бывший вышибала в ночном клубе. Он никогда не изучал анатомию и никогда не работал в мясной лавке, не жил за городом и не занимался фермерством или охотой. Он точно не являлся хирургом или ветеринаром, и тем более анатомом или судебным антропологом. Каким же образом он мог выполнить процедуры, для которых, по моим словам, требовалось обладать специальными навыками?

В такие моменты у меня по спине всегда начинает бежать холодный пот. Неужели я так ошиблась с выводами? Я спрашивала себя об этом снова и снова, но не могла прийти ни к какому другому разумному заключению. Далее адвокат коснулся вопроса орудий преступления. Конечно же, разливался он, для расчленения требовались специальные инструменты. На это я ответила, что преступник мог обойтись простым кухонным ножом, поскольку отлично знал, что делает.

— Но ножей такой остроты, думается, не найти на обычной домашней кухне?

Уже произнося свой ответ, я понимала, что он приведет к неприятностям.

— При всем уважении, сэр, на моей кухне ножи достаточно острые, чтобы это проделать. Адвокат тут же отреагировал:

— О, тогда, пожалуй, мне не стоит являться к вам на ужин.

Зал разразился хохотом, а я замерла на месте. Раньше при мне в зале суда никто не шутил, тем более в ходе процесса об убийстве и расчленении тела. Возможно, мне не следовало так удивляться. В конце концов, смерть и юмор всегда идут рука об руку, и, возможно, после нескольких весьма тягостных дней, присутствовавшие в зале были только рады, что кто-то немного разрядил обстановку. Меня так и подпирало ответить злорадным выпадом, но я предпочла сдержаться. Не стоит тягаться в остроумии с опытным адвокатом, если не хочешь выставить себя дурой. Поэтому я смолчала — и, думаю, правильно сделала.