— У нас к вам серьезный разговор, Леонид Андреевич, — начал Вадим.

— Слушаю вас.

— Нас, собственно, как и все население Базы, беспокоят происходящие сейчас события.

— Даже не столько события, — заявила почти безапелляционно женщина, — сколько отношение руководства к вверенному ему персоналу.

«Ого, — подумал Леонид Андреевич, — а тут попадаются бывалые люди».

— Чем вас не устраивает отношение руководства? — как можно мягче спросил Горбовский. Начинались проблемы.

— Нас не устраивает отвратительная завеса секретности над происходящим, — продолжила женщина. — Какая опасность нам грозит? Насколько она реальна? Что будет с детьми? Когда начнется эвакуация? Чем занимается комиссия? Что, черт возьми, вообще происходит?

На последнем вопросе ее лицо как-то обмякло, расплылось, и Леонид Андреевич понял, что еще немного, и женщина расплачется. Она была в панике. Она боялась. Очень боялась, и только оставшиеся капли уверенности в том, что ее и десятки других людей здесь, на Пандоре, защитят, не бросят, помогут, удерживали от открытой истерики и непредсказуемых действий. А сколько еще здесь таких? Не очень много, возможно, но вполне достаточно, чтобы породить… Что породить?

Ларни отвел женщину и посадил на стул, где она и скорчилась, закрыв лицо ладонями.

— Необходимо что-то сделать, Леонид Андреевич, — сказал Вадим. — Марта, конечно, преувеличивает опасность…

— Она эпидемиолог, — догадался Горбовский.

— Да. Нам по штату полагается такой специалист.

— Для такой работы у нее слишком… Она слишком близко принимает все к сердцу.

— Ну, до последнего времени у нее вообще не было никакой работы. Она хороший специалист… — Сартаков замялся. — Но тут еще личное… Ведь, строго говоря, Марта ответственна за биоблокаду, и если действительно прошел прорыв, то здесь во многом ее вина. Однако ни Поль, ни доктор Мбога не привлекли ее к работе комиссии… Да и о комиссии всякие слухи ходят.

— Какие?

— Мм, что дело не в биоблокаде и не в эпидемии, а что… возникли проблемы с самой фукамизацией, и поэтому доктор Фуками лично здесь… У многих дети, Леонид Андреевич, родители волнуются. Я вряд ли что-то могу посоветовать как специалист, но как человек… Мне кажется, надо все прямо объяснить людям. Неведение гораздо хуже, чем прямая и ясная угроза.

— Вы думаете?

— Конечно! Понятно, что у всех разный уровень ответственности и наша степень информированности ниже, чем у вас или у доктора Мбоги. Но сейчас это напрямую касается нас, и о тайнах личности речи нет…

— К сожалению, есть, — прервал Сартакова Леонид Андреевич. — Я согласен с вами — объяснения необходимы. Я поговорю с Полем, как это лучше организовать. И я сам не люблю тайн. Вот только… Вот только я пока не могу решить, как сейчас действовать, и поэтому здесь полагаюсь на мнение доктора Мбоги и доктора Фуками. Давайте, Вадим, доверять друг другу. Тайны между людьми, как правило, противны… Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, Леонид Андреевич.

Вадим вернулся к Ларни и Марте, а Горбовский наконец выбрался из ангара на свежий, прохладный воздух. Щеки горели, и Леонид Андреевич прислонился к ближайшему заиндевевшему контейнеру, ощетинившемуся испарителями.

«Ох, как стыдно. А почему? Почему мне стыдно за то, чего я не совершал? Да если рационально разобраться, то и стыдиться здесь нечего. Тайна личности. Самая мрачная и… самая стыдная. Тайна, скрываемая от самого человека. Болезнь. Проступок, совершенный по неведению. Что еще? Теперь вот — Пандора. Не переступаем ли мы здесь грань? Грань, отделяющую свободную личность, полностью ответственную за свои поступки и решения, от личности опекаемой и даже манипулируемой? Не слишком ли мы добры к людям, Леонид Андреевич? А разве бывает чрезмерное добро? Наверное, бывает. Наверное. Разве не ты говорил Тойво Турнену: „Я не боюсь задач, которые ставит перед собой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой". Все творится ради добра и именем добра. Аминь. Я не хочу, чтобы все человечество краснело и мучилось угрызениями совести… А почему я этого не хочу? Потому что я не люблю муки совести? А кто их любит? На то она и совесть, чтобы стоять на страже… На границе между объяснимым и необъяснимым, между рациональным и… и человеческим. Почему мы так верим в рациональность человека? Или, наоборот, не верим? Наши секреты скорее подтверждают последнее — нам кажется, что человек склонен совершать необдуманные поступки, особенно в условиях опасности. Как там выразился Вадим? Прямой и ясной угрозы? Ах, как это было бы прекрасно! Прямая и ясная угроза, которой можно смотреть прямо в глаза и сжимать стальными руками штурвал звездолета! Вот только таких угроз почти не бывает. Даже в лесу, даже на Пандоре. Что-то таится за поворотом, в глубине лесного лога, и ты не поймешь, что это, пока не напорешься на это, и уже поздно будет размышлять рационально, потому что ты будешь действовать эмоционально, то есть в страхе, в страхе за свою жизнь, за жизнь тех, кто идет следом, а страх подсказывает только одно из двух решений — убежать или уничтожить, уничтожить или убежать. И при любом из них муки совести неизбежны».

Леонид Андреевич растерянно огляделся, обнаружив себя почти на краю обрыва, где он привык проводить каждое утро, кидая камешки в лицо спящего или притаившегося леса. Вообще-то направлялся он в столовую. Горбовский сел на край и помахал ногами. Тапочки, которые он забыл снять, сорвались с ног и медленно полетели вниз, как маленькие, неуклюжие самолетики. Сиреневый туман уже рассеивался, а значит, время подходило к восьми. Ближний домик смотрел на обрыв и сидящего Горбовского пустыми глазами открытых окон и раздвинутых штор, как будто покидали его в спешке срочной эвакуации. Хотя можно и так сказать. Тойво Турнен устроил срочную эвакуацию своей жене.

«И почему я его так раздражал? Может быть, действительно он ревновал меня к Рите Сергеевне и подозревал в тайных встречах здесь, на обрыве, прямо у него на виду? Интересно, а что говорит Теория Воспитания о ревности? А о глупости? Неужели и вправду нет бездарных людей? Вот ревнивцы есть, значит, могут быть и бездарности. Любая теория — только теория, сколько ни подтверждай ее практикой, особенно если касается она человека. Не втиснуть, не втиснуть человека в узкие рамки его же самого. Человек — штучный товар, но кто сказал, что он самый лучший товар? Вот сейчас предстоит очень трудное объяснение с сотней людей, которые начали терять доверие к тому, что им говорят уважаемые люди, такие как Горбовский, Мбога, Фуками. И как тут решить — правы они в своих сомнениях, имеют ли они все основания знать правду в том объеме, в котором ее знают Горбовский и компания? Или здесь все-таки должен соблюдаться неписаный принцип: больше информированности — больше ответственности, больше ответственности — выше информированность? Что, в конечном счете, позволяет избежать некомпетентности при принятии важных решений. Но является замкнутым кругом. А может быть, доверие есть более подходящий критерий? Может быть, нет в природе никаких единственно верных решений, сколько бы специалистов ни ломали над ними головы, и поэтому нужно выбирать самое доброе? А что есть доброта без доверия? Разве можно сделать человеку добро, если из-за каких-то высших принципов от него скрыли часть информации и в его глазах это добро оборачивается самым несправедливым злом? Нет ответа на эти и еще тысячи подобных им вопросов».