Однако это состояние души тем и опасно, что толкает к поступкам, которые, быть может, в этот день не стоило делать. Наверно, следовало выпить еще грамм по сто и отправиться спать. Но оживший Андрэ вдруг решил, что непременно надо доставить под мост три оставшихся бюста. А если сделать три рейса троллейбусом, то к вечеру он как раз успеет. Витек, раздосадованный неудачей переговоров, тоже куда-то спешил, поэтому, выпив еще пивка, они добили остатки «Крыжачка» и Андрэ, прихватив бюст косоглазого мужика, отправился на остановку.

Подоспевший вскоре троллейбус повез его в центр. Ехать было недалеко – несколько остановок, и возможно, если б он вышел из бомбоубежища десятью минутами позже, адские рогатые жернова проехали б мимо. Однако он сел именно в этот троллейбус и направился в руки злой Мойры, поджидавшей его через две остановки.

То, что это засада, он понял не сразу. Троллейбус остановился, и в распахнувшиеся двери сразу с трех сторон вошли контролеры. Это немного огорчило Андрэ. Билета у него, естественно, не было, поэтому он с раздраженьем подумал, что придется выйти и подождать следующий троллейбус.

Обнимая голову глиняного уродца, он стоял на задней площадке, когда контролерша – тетка с громоздким шиньоном, протолкавшись к нему, строго спросила:

– Ваш билет?

К этому моменту пары эфира в его голове еще не успели вновь превратиться в чугун. Настроение было лирическое, ругаться ни с кем не хотелось, поэтому, весело глядя контролерше в глаза, он ответил:

– Мадам! У меня нет билетика! И штраф нечем платить!

Мадам сразу тоже повеселела и крикнула кому-то у другой двери:

– Зина! Тут заяц нейки с копьем в голове! И штраф платить не хочет!

– Вывадзи на улицу! Хай Макарыч разбираецца! – рявкнула из дальнего конца салона Зина.

– Подождите, мадам! Вы меня с кем-то спутали! Во-первых, я не заяц, а лев! Во-вторых, за что же сразу Макарыч? Нельзя зайцев расстреливать! – Андрэ вдруг, почувствовав неладное, немного занервничал.

– Я вам не мадам! И вы мне не лев! Заяц, выходите! Фу, як перагаром нясе! – Баба с волосатой башней замахала перед носом руками.

Андрэ глянул за двери – на остановке стоял здоровенный Макарыч с малым макарычем в кобуре и поджидал троллейбусных зайцев.

– Давайте, давайте! Выходите! Не заставляйте вас за уши вытягивать! У вас и так вон одно ухо осталось! – весело добавила мадам.

Андрэ понял, что препирательства бессмысленны, и с недобрым предчувствием направился к выходу.

– Вот этот! Говорит, что он лев, и штраф платить не хочет! – крикнула из-за спины мадам милиционеру на улице.

– Не хочет? Заставим! Гражданин, пройдите в автобус! – рявкнул Макарыч, и тут Андрэ заметил, что рядом с остановкой стоял маленький «пазик», в который отправляли всех длинноухих без проездных аусвайсов.

– Разберемся, какой вы лев! – Макарыч взял его под руку и сопроводил до двери автобуса.

В «пазике» сидело несколько перепуганных зайцев и мент в форме капитана, который составлял за столом протокол. Опустившись на коричневое дерматиновое сиденье, Андрэ принялся дожидаться своей очереди.

Как назло, эфир в голове к тому времени снова стал обращаться в нитроглицерин, и Андрэ вдруг с ужасом заметил, что его тело, движения, речь начали фрагментироваться, разваливаться на осколки. Эйфория сменилась состоянием отупенья. Сознанье воспринимало реальность не связанными друг с другом лоскутами. Между ними образовались пустоты, тянувшие его в какую-то странную каламуть. В голове все плыло, мешалось – статуи, шкафы под мостом, аусвайс, троллейбус, баба с шиньоном, день за окном, мент, составляющий протокол.

Вскоре он ощутил себя возле стола. Перед ним фуражка с кокардой. Два черных глаза под густыми бровями. Пухлые синеватые губы что-то ему говорят.

– Что ж это, лев, а без билетика ездите?

– Понима-а-ете-е йя не-е-е из зо-о-опарка, я только ин-н-но-окенн-ти-и-ия хотел отвезти…

– Гляди, Макарыч, так он же в жопу пьян! Вызывай машину! Этого в участок!

– Нне-е-е-е надо… в участок…

– Третий, третий, вызывает пятый! Клетку нам на остановочку! Заяц тут в стельку пьяный попался. Мы на проспекте Мира на углу Космонавтов… Давай. Ждем…

– Начальник… не-е-е надо космонавтов… я не-е марси-и-анин…не надо к-клетку… н-не хочу в з-зо-опарк…

– Усади-ка его в кресло, а мне следующего давай…

Перед глазами опять коричневая, обитая дерматином лавка… Женщина перед человеком в фуражке… Зашли два мента.

– Вот этот… Забирайте его…

Железная клетка уазика. Маленькое зарешеченное окно. Напротив узкое сиденье для одного человека. Хлопнула дверь. Куда-то везут. На кочках трясет. Поворот… Опять поворот… Открывается клетка.

– Приехали! Выходи!

Какая-то комната. Стол. Деревянная лавка. Стены обиты ДВП до половины. Дальше краска. Почему-то салатовая.

– Что это за голова у тебя?

– Иннокентий Петрович… Мое произведение…

– Ты что, художник?

– Скульптор…

– Дай-ка его сюда! А то разобьёшь…

– Не дам… отпустите меня…

– Куда этого с головой?

– Давай пока в обезьянник! Только каску с него сними.

– Не надо каску снимать… вы не имеете права…

– Уберите руки! Оставьте!

– Гляди! Сопротивляется! А ну-ка, руки ему подержи!

– Ты что, блядь, делаешь!!!

– Ах ты, сволочь! Брыкается!

– Убери карявки, козел!!!

– Ах, я козел? Иван, сюда! Помоги!

– Блядь!!! Голова разбилась! Иннокентий Пет…

– Ах ты, сука! Драться надумал! Давай! Давай! Дубиналом его!

– Руки!!! Руки крути! Сильный гад попался! За спину, за спину давай!

– Козлы!!! Фашисты!!! Что ж вы делаете?!

– Ах ты, паскуда! Ну ты у меня сегодня ласточкой полетаешь!

– Крути!!! Крути!!! Наручники быстрей! Дай ему еще раз!

– Ласточку! Ласточку давай! Ноги держи! Пристегивай! Фу ты, черт! Во, сука!

– Гестапо!!! Животные!!! Вы за это ответите!

– Дайка ему по зубам! Чтоб не вякал!

– В обезьянник тащи! Еще немного! Ах ты, мразь! Еще и кусается!

– Двинь ему еще пару раз! Пшикни в морду газком, пусть полетает!

– Фу, вонь пошла! Дверь быстрей закрывай!

Последнее, что Андрэ еще помнил, – холод бетонного пола на щеке, на котором, изогнувшись всем телом, он лежал с пристегнутыми к ногам за спиной руками. Наручники больно сдавливали щиколотки и запястья, а из глаз катились большие, размером с горошину слезы. Слезы горечи от едкого газа, смешанные с горечью немого вопля обиды. Шелома на его голове уже не было…