тогда не пустил меня в гримёрную. Грим ему делал Михаил Чикирёв, превосходный художник-гримёр, работавший с Сергеем, начиная с «Отелло» и не расставшийся до своего последнего дня. (А я знал Мишу ещё с юности)… Когда Бондарчук вошёл в павильон уже в костюме и гриме и сказал: «Я готов», – сразу стало понятно, что никаких проб снимать не нужно. И чего я время терял и при этом неприятелей наживал, ведь на роль отца Сергия пробовались известные, отличные артисты, кое-кто потом на меня на всю жизнь обиделся, Любшин, которого я очень люблю, обиделся смертельно… И чего я кого-то пробовал, искал, ассистенты по разным городам шастали… Вот же он!

«Отец Сергий». Плакат к фильму

Сергей очень серьёзно готовился к роли. Он столько сам себе придумал, работал с такой отдачей, что иной раз приходилось его немножко «тормозить» – нельзя же в одной сцене сыграть весь фильм. До сих пор прекрасно помню съёмки парной сцены отца Сергия с Пашенькой, которую играла Алла Демидова. Два актёра разной школы, разной страсти, но оба грандиозно одарённые, они превращали каждый дубль в потрясающий спектакль. Тогда на площадке свершалось нечто редкостное: сработал момент соревнования. Демидова – моя актриса, Бондарчук впервые встретился с ней в партнёрстве и словно говорил: «Ну что ж, сейчас покажу тебе, каков я есть». Это было такое столкновение темпераментов и характеров, что даже смотреть со стороны было наслаждением.

У Толстого князь Степан Касатский – человек с бешеным нутром, которое он сам обуздать не может. Все актёры, которых я пробовал до Бондарчука, в глубину такого нутра не шли. А Сергей выделял именно необузданное нутро. Когда он появлялся на площадке и начиналась репетиция, все вокруг затихали, у некоторых даже руки начинали дрожать. Порой казалось, что его эмоции неуправляемы, как прорвавшийся из-под земли гейзер. Но на самом деле всё находилось под его контролем, он где-то на подсознательном уровне регулировал свои эмоции. А это – мастерство высшей пробы. Он собой грандиозно управлял даже чисто энергетически. Мог во время небольшой паузы заснуть – полностью «выключиться» то минут на пять-десять, то на часок, в зависимости от обстановки. За эти короткие перерывы он полностью восстанавливался и опять мог работать на «полную катушку».

Иногда он ходил, мурлыкал какие-нибудь три нотки, вроде улыбался. На самом деле он в этот момент был очень сердитый. И – наоборот. Однажды (кажется, на репетиции сцены искушения) у него произошёл такой выхлест эмоций, что я даже испугался. Из него вдруг хлынул такой поток чувств, что он натурально зарыдал крупными слезами. Это был урановый реактор, клокочущий котел.

Но не подумайте, что он был лишь человеком эмоции, художником, действующим по наитию. У многих почему-то было ощущение, что Бондарчук берёт своей природой. Он действительно прирожденный талант, но при этом и очень образованный человек. Он был книгочеем и книголюбом, у него была огромная библиотека, множество редких изданий, раритетов. Он поразительно работал над сценариями своих картин: каждая страничка испещрена его рисунками, пометками, раскадровками, проработками любой детали. Он влезал во все интересующие его вопросы, что называется, «с потрохами». Когда он играл Курчатова, то на половину вопросов, касающихся теоретической и практической физики, ответить мог; во всяком случае, во время работы над фильмом «Выбор цели».

Великий актёр Бондарчук сыграл Курчатова как фигуру трагическую. Я не знаю, кто, кроме него, мог так мощно, выразительно сыграть этот внутренний душевный надрыв великого человека. Хотя типажно они, как и в случае с Касатским, расходятся. Курчатов был сухопарый, но Сергей добился такого перевоплощения, что стал похож на него и внешне.

Поначалу мы придумали много всяких «интеллигентских» штучек для этого героя, хотя в реальности всё было проще, жёстче и страшнее. Такие личности, как Курчатов и иже с ним, прекрасно понимали: если американцы первыми сделают атомное оружие, оно будет употреблено против нас. Надо защищаться без всяких «интеллигентских соплей» – позиция была чёткой и понятной. Курчатов, создавая бомбу, отдавал себе отчёт, какое смертоносное оружие он производит на свет, но только такое оружие и могло спасти страну. Бондарчук тоже так думал.

Кстати, для несведущих. Не так давно рассекретили материалы американских и британских спецслужб о планах ядерных ударов по СССР. Им тогда не хватило единиц оружия. Только это их остановило. И вскоре возник паритет.

В глубокомысленные разговоры во время работы мы с ним не пускались. Сергей не любил этого. Я тоже считаю, что режиссёру вести интеллектуальные беседы с актёром бессмысленно – это всё от лукавого. Есть конкретная сцена, есть конкретное поведение, есть задача, есть действие – и занимайтесь этим. Актёры не любят трепачей, вянут и сохнут на глазах, у них начинают лица плавиться. Актёры раскрываются перед режиссёрами, которые не «вешают лапшу на уши», а всерьёз снимают фильм или ставят спектакль. Кстати, таким взаимоотношениям с актёрами я учил свои пять режиссёрских мастерских, которые выпустил во ВГИКе. А меня тому же учили в ГИТИСе Мария Иосифовна Кнебель и Алексей Дмитриевич Попов. Я знал режиссёров, которые так красиво говорят, такое наворачивают, что дух перехватывает, а элементарной сцены слепить не могут. Важно не «ля-ля», а угадать человека для роли, потом помочь ему пойти верной дорогой, подпирая и утверждая в нём то, во что он поверил. В этом смысле с Сергеем работать было необыкновенно легко – с ним почти ничего и обговаривать-то не надо было.

В творческом плане Сергей Фёдорович общался только с людьми талантливыми, с теми, кого уважал. Как истинный художник, он имел право на избирательность. Однажды он чуть не перессорил меня с друзьями. Потому что в дружбе всегда есть ревность. Сказал по телевизору в прямом эфире: «У меня только один друг – это Таланкин»… Мы подружились не за картами и не за бутылкой. Мы сошлись на почве искусства, как это ни высокопарно звучит. Друг друга уважали, почитали как художник художника. Заканчивали картину, и каждый понимал: это здорово, но пространных обсуждений не устраивали. Про мои «Дневные звёзды» он как-то проговорился, что это – гениальный фильм, после которого уже нельзя снимать так, как снимали раньше. И, пожалуй, это единственное, что он когда-либо сказал мне о моём творчестве. Нам не надо было хвалить друг друга, не в этом было наше общение, к тому же априори присутствовало взаимное уважение к таланту. Если и говорили, то об искусстве коллег. Отсюда складывались и человеческие взаимоотношения. Мы могли общаться даже на чувственном потоке, без слов,