Эльза благодарно фыркнула в ответ.

Утром собаки ушли. Какое-то время Эльза шла следом, повинуясь инстинкту более древнему, чем зов янтаря, но вскоре отстала. Янтарная нить сделалась тоньше, зов был едва слышен. Рыская в поисках места, где медовый звон звучал бы яснее, сивилла выбрела к жаровням колбасника. Запах чуть не свел ее с ума. Утрата разума во много раз усилила обоняние несчастной. Шкворчание говяжьей кишки в лужице растопленного сала. Аромат горячего ливера. Мисочка с толченым чесноком. Женщина была готова с рычанием кинуться на колбасника. Опрокинуть навзничь, вцепиться в добычу – кольцо колбасы? глотку торговца?! – и броситься наутек… Озноб встряхнул Эльзу. Скомкал лицо, как тряпку, дикой игрой мышц. Сивилла сделалась похожа на дряхлую старуху: подбородок дрожит, слюна течет изо рта. Вторая и третья Эльзы – случай и выбор – отделились от первой, которая крыса и кот. Вторая, себя не помня, кинулась на торговца – и была сбита наземь сильным ударом кулака. Злой с похмелья, держа в памяти обиду на жену, отказавшую ночью пьянице-мужу, колбасник топтал грязную побирушку ногами. Под его пинками вторая Эльза таяла, исчезала, завершалась. Третья поступила иначе, осторожней. Ковыляя мимо жаровен, она улучила момент, когда мужчина полез в сумку, достал оплетенную бутыль и, охая, стал хлебать мутный капустный рассол. Рука этой, хитрой Эльзы метнулась к корзинке, где ждал поцелуев огня запас мерзлых колбасок. Пальцы сомкнулись на верхней, кровяной толстушке. И вновь пальцы сомкнулись – хватка торговца на запястье воришки. На сей раз мужчина поступил добрее. Он всего лишь плеснул третьей Эльзе рассолом в лицо. Кислая, резко пахнущая жидкость попала в глаза, стекла по раненой щеке. Третья Эльза закричала, исчезая во мгле несбывшегося…

Втянув их в себя, как кошка втягивает когти, Эльза побрела восвояси.

– Эй! – окликнул ее колбасник. – Эй, грязнуля!

Женщина остановилась. Она не понимала значения слов. Но тон мужчины, жест, каким он подзывал ее… Хотелось кинуться к жаровням, не чуя ног под собой. Извиваться всем телом, демонстрируя верность и послушание. Даже зов янтаря отступил перед голодом. Но память о жестких подошвах, топчущих беззащитное тело, о рассоле, обжигающем глаза – вторая и третья Эльзы удерживали первую от опрометчивых поступков.

– Глухая, что ли?

Шажок. Еще один. Постоять на месте. Вслушаться, принюхаться. Склонить голову набок. Озноб сгинул, трясучка угомонилась. Эльза, которая крыса, осталась одна. Это хорошо, подсказало тело. Больше достанется. Когда она была в трех шагах от жаровен, торговец кинул ей краюху хлеба. Поймать хлеб не удалось. Эльза села, где стояла, прямо в снег, нашарила подачку и вцепилась зубами в поджаристый, треснувший бочок.

– Погоди ты…

Он взял из корзинки кусок зельца.

– Вот…

Зельц она поймала.

– Моя-то, – вслух рассуждал колбасник, глядя, как нищенка давится едой. – Сука редкая! Нет, зельц ей удается, этого не отнять. Из свиной головы чудо сотворяет. Разберет, выварит с луком… Вот и меня, да. Разбирает и вываривает. И с хреном… Если б с хреном! Ты, говорит, замку в скважину вставляй. Ты, мол, к бычьей туше приставай. Винищем, значит, от тебя несет… Королевна, мать ее! Ты, грязнуля, небось, живо бы дырку подставила… За такой-то зельц! Тебе хоть винищем, хоть нужником… Вот скажи мне: отчего бабы с жиру бесятся? Шкворчат колбасами! А как припечет, как даст жизнь огоньку под сраку, так шелковые…

Эльза кивала, всхрапывала. Время от времени она содрогалась всем телом, будто от икоты. Вторая, третья, четвертая Эльзы разбегались в стороны и – возвращались с благими вестями. Безопасность, сытость; защита. А колбасник трещал без умолку. Он нуждался в слушателе, а не в утешительнице. Задрать подол вонючей оборванке, пока улицы пусты? Что за дурость?! В Тер-Тесете хватало шлюх на все вкусы. Колбаснику хотелось ощутить себя благодетелем, высшим существом. Каждый кивок полоумной нищенки растапливал в нем лед унижения, намерзший после отказа вредной супруги. Он даже бросил дурехе еще зельца. И хохотал, глядя, как грязнуля прячет добычу за пазуху, про запас, как пятится с площади, тряся башкой, словно заведенная, боясь хоть отвернуться от божества в фартуке поверх шубы.

– Вот! – с торжеством крикнул он, когда Эльза скрылась.

И завопил благим матом:

– А кому? С сальцем?! С чесночком…

С новыми силами Эльза – голубь и собака – вернулась на окраину. Хотелось пить; она сгребала с верхушек сугробов мягкий, пушистый снег – и совала в рот. От перченого зельца жажда возвращалась снова и снова. Янтарь сделался внятен. Дорога к башне, известной в Тер-Тесете как башня Инес ди Сальваре, отняла у Эльзы более двух часов. Конечно же, янтарь прятался здесь, в недрах мрачной глыбы! Заточенный в известняк, в плену темной дремоты… Спотыкаясь, сивилла кружила в отдалении. Мольба янтаря отзывалась в каждой жилочке, но женщина держалась. Увидят из окон, говорило чутье. Выйдут, прогонят; ударят. Внутрь не пустят. Щека воспалилась, дергала. Эльза подбирала ледышку, прижимала к щеке. Становилось легче. Зимой темнеет рано – едва первые вестники сумерек спустились с неба, она доела припасенный зельц и пошла обратно.

Останься, просил янтарь.

Нет, возражали пес и крыса. Замерзнем.

Собаки куда-то делись. А другие собаки греть Эльзу не хотели. Она нашла приют у костра, возле которого играл слепой музыкант. По одежде – здешний, по облику – чужак, слепец извлекал из виолы тягучие, гнусавые звуки. От них хотелось плакать. Мелодия вилась под смычком – рабыня под бичом, змея под лучами солнца. Вторая и третья Эльзы, отпущенные на свободу, вернулись довольными. И оказались правы. Слушатели отнеслись к безумной побирушке с равнодушием. Пустили к костру, позволили сесть у ног музыканта. За полночь люди разбрелись, кто куда. Завернув виолу в рванину, слепец спрятал гроши, сунутые ему в сброшенную рукавицу. Хлеб, сыр и баклагу кислого молока он разделил с Эльзой. Костер ближе к утру погас. Музыканта терзал сухой, трескучий кашель. Сивилла жалась к нему, но он все равно кашлял. С рассветом поднялся, вздыхая; на ощупь разжег костер заново. Рукой нашарил плечо спящей Эльзы, другой – виолу.

Так и сидел, пока женщина не проснулась.

– Прихвати цепи. Они нам понадобятся.

– Пусть Натан тащит. Я спину в гроте сорвал.

«Раскомандовался, – ворчал про себя Вульм, спускаясь по лестнице вслед за Циклопом и юным изменником, увешанным гремучими цепями. – Ишь, Вдовий выкормыш…»

Он едва держался на ногах. Словно и не отдыхал. Ныли спина и плечо, саднил бок, разодранный жабьими когтями. Пострадавшее колено взывало о пощаде. Потом, возразил Вульм. Все – потом. Теплый угол, овсяная каша. Горькие слезы об утраченной молодости. Ты дожил до своих лет, потому что не жалел никого, и в первую очередь – себя.

Иначе давно бы червей кормил.

* * *

Ранами он занялся сразу, едва ввалился в башню. Царапины на боку оказались не глубокими, но болезненными. Вульм развел огонь в печи, вскипятил воды и тщательно промыл следы от когтей. Флакон с целебной мазью у него был с собой. Наверное, в башне нашлись бы снадобья и получше, но он не хотел тревожить Циклопа. Смазал бок остро пахнущей кашицей, прикрыл чистой тряпицей и наложил повязку. При вольном образе жизни быстро учатся лекарскому ремеслу – или откидывают копыта. Вульм разумно предпочел первое, и вполне преуспел.