Доктор Шрифт, тот самый, который летел с нами в Вену, был последователем Вильгельма Штекеля[218] и шнурки не завязывал, а засовывал в туфли. Не знаю, было ли это частью метода Штекеля или нет. В доме на Мэдисон-авеню, где располагался его кабинет, были очень темные и узкие коридоры с золотистыми обоями с изображениями морских раковин – такие можно увидеть в ванной старых домов в Ларчмонте[219]. В ожидании лифта я глазела на обои и спрашивала себя, сколько сумел сэкономить владелец на покупке остатков обоев для ванной. Других причин оклеивать вестибюль обоями с золотыми раковинами и крохотными розовыми рыбками я не видела. У доктора Шрифта имелись две репродукции с картин Утрилло и одна – Брака[220]. Это был мой первый психоаналитик, а потому я не знала, что это стандартные репродукции, одобренные Американской ассоциацией психиатров. В кабинете у него стояли модерновый стол, тоже одобренный ААП, и коричневатая кушетка с навязчивым маленьким резиновым ковриком в ногах и жесткой клинообразной подушкой, покрытой бумажной салфеткой. Он утверждал, что лошадь, которая мне снится, – это мой отец. Мне было четырнадцать, и я изводила себя голоданием до смерти в наказание за ручной секс на диване моих родителей с шелковой обивкой цвета авокадо. Он утверждал, что гроб, который мне снится, – моя мать. По какой причине у меня прекратились месячные? Загадка. Потому что я не хочу быть женщиной. Потому что это слишком трудно. Потому что Шоу говорит – невозможно быть женщиной и художником. Он говорит, что жизнь уходит на рождение и воспитание детей. А я хочу быть художником. Только этого всегда и хотела.

Потому что я бы в те времена не знала, как это сказать, но ощущение пальца Стива в моей вагине было мне приятно. И в то же время я знала, что это мягкое, расслабляющее чувство – мой враг. Если я сдамся, то мне придется проститься с другими вещами, которых я хотела. В четырнадцать лет я твердо сказала себе: «Тебе придется выбирать». Иди в монастырь. И вот я, как все добрые монахини, мастурбировала. «Я освобождаю себя от власти мужчин», – думала я, засовывая в себя поглубже два пальца каждую ночь.

Доктор Шрифт меня не понимал. «Фы должен принять тот факт, что фы женщин», – шипел он из-за кушетки. Но в четырнадцать лет в положении женщины я видела одни недостатки. Я мечтала об оргазмах, какие испытывала леди Чаттерлей. Почему луна не бледнела и приливные волны не растекались по поверхности земли? Где был мой егерь? Быть женщиной это сплошные неприятности – так считала я тогда.

Я бродила по музею «Метрополитен» в поисках хоть одной женщины-художника, чтобы она указала мне путь. Мэри Кассат?[221] Берта Морисо?[222] Ну почему так много женщин-художников, отказавшихся иметь детей, потом не могли рисовать ничего иного, кроме матерей и детей? Безнадежно. Если ты женщина и не обделена талантом, жизнь для тебя становилась ловушкой, независимо от того, какой путь выбран. Ты либо погрязала в семейной жизни, выискивая отдохновение в фантазиях типа Уолтера Митти[223], либо, отказываясь от семейной жизни, тосковала по ней в своем искусстве. От женской участи ты никуда не могла убежать. Конфликт в крови.

Ни моя хорошая мать, ни моя плохая мать не в силах помочь мне разрешить дилемму. Плохая мать говорила мне, что если бы не я, то она стала бы знаменитым художником, а хорошая мать обожала и не отдала бы меня ни за какие сокровища на свете. Тому, чему я научилась от нее, я научилась по примеру, а не по увещеваниям. И урок был очевиден: быть женщиной означало стать загнанной, разочарованной и неизменно рассерженной. Означало быть разделенной на две непримиримые половины.

– Может быть, ты добьешься в жизни большего, чем я, – говорила моя хорошая мать. – Детка, тебе удастся и то и другое. Что касается меня, то у меня из этого ничего не вышло.

Адриан, не сказав ни слова, высадил нас у отеля и умчался прочь – только его и видели. Мы поднялись к себе в номер смыть грехи прошедшей ночи. Поскольку в этот день не было заседаний, на которых Беннет хотел бы присутствовать, решили вместе прогуляться в направлении дома Фрейда. Давно запланировали экскурсию, но с появлением на сцене Адриана планы спутались.

Вена в то утро была прекрасна. Еще не жарко, но солнечно, небо голубое, на улице полно людей делового вида, спешащих на работу с портфелями, в которых, возможно, нет ничего делового, кроме газет и завтраков. Мы прошли по Фольксгартену[224], восхищаясь аккуратными розовыми кустами и ухоженными клумбами. Поделились на этот счет соображениями: будь эти клумбы в Нью-Йорке, они неизбежно подверглись бы осквернению. Что уж тут и говорить, ньюйоркцы – настоящие вандалы в сравнении с законопослушными и добродетельными немецкими гражданами. Поговорили на нашу старую тему – цивилизация и подавление скрытой агрессии и действия. На короткое время между нами возникло то приятное согласие, которое Адриан назвал «супружеская скука». Тут он ошибался. Он одинокий волк и не понимал, как можно существовать в паре, а на брак смотрел только как на скуку. Он не понимал особого инстинкта спаривания, который заставляет людей объединяться, заполнять пустоты в душах друг друга, а потому и чувствовать себя сильнее. Спаривание не всегда связано с сексом, его можно наблюдать и среди друзей, которые живут вместе, или старых, состоящих в браке гомосексуалов, которые больше почти и не трахаются, встречается оно и в некоторых браках. Два человека поддерживают друг друга, как два крыла. Два человека зависят друг от друга, нянчат друг друга, защищают от внешнего мира. Иногда это превосходит все минусы брака – один друг в безразличном мире.