«Его красноречие очаровывало всех русских, — писал о нем капитан Жак Маржерет, — в нем также блистала некоторая величественность, которой нельзя выразить словами и невиданная прежде среди знати в России и еще менее — среди людей низкого происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Иоанна Васильевича»41.

Но в том-то и дело, что многие искали в царе Дмитрии Ивановиче сходство с царем Иваном Грозным — и не находили его. Самым непонятным образом выглядели столь тесные контакты с Речью Посполитой, совсем не укладывавшиеся в традиционные представления о друзьях и врагах Московского государства. Нельзя сказать, чтобы Дмитрий совсем не обращал на это внимания. Войдя в Кремль, он отдалил от себя польскую охрану, заменив ее русскими стрельцами. Это, возможно, случилось еще и вследствие конфликта, описанного Станиславом Боршей. В своих записках Борша писал о «великом раздоре», произошедшем «между русскими и поляками» вслед за венчанием Дмитрия Ивановича на царство. История началась из-за польского шляхтича Липского, наказанного за какую-то вину. За него вступились его товарищи, случилась стычка, в ходе которой «многие легли на месте и очень многие были ранены». Царь Дмитрий решил проявить свою волю и приказал «выдать виновных»: «В противном случае прикажу, велел он сказать, привезти пушки и снести вас с двором до основания, не щадя даже самых малых детей».

Такого поворота от Дмитрия его польские сторонники не ожидали, они с прославленным шляхетским гонором ответили московскому царю: «Так вот какая ожидает нас награда за наши кровавые труды, которые мы взяли на себя для царя». Поляки соглашались мученически умереть в надежде, что за них отомстят король и «братья». Дело едва не дошло до исповеди священнику, как это бывает перед боем. Но царь Дмитрий все же погасил конфликт, настояв, чтобы ему выдали нескольких людей, бывших участниками уличной стычки, и обещая, что им ничего не будет42.

Совсем не случайно, что запись об этом столкновении оказалась последней в воспоминаниях Станислава Борши, уехавшего после этого из Москвы в Краков. Период бури и натиска для поляков, явившихся в Москву вместе с царем Дмитрием, закончился. Наступали другие времена.

Царь Дмитрий Иванович прежде всего должен был выбрать, кем он хотел стать для своих подданных. Он был «сыном» тирана Ивана Грозного и мог править, подобно отцу. Но его душа лежала к другому. Ему хотелось прославиться благодеяниями. Но тут Дмитрия поджидала другая опасность: его стали бы невольно сравнивать с Борисом Годуновым. Отголоски таких метаний царя можно услышать в его разговорах с секретарем Яном Бучинским о деле Шуйских. Сам Бучинский напоминал об этом в письме царю Дмитрию Ивановичу: «И сказал мне ваша царская милость, что у тебя два обрасцы были, которыми б царства удержати: един образец быть мучителем («ad tyranidem»), a другой образец не жалеть харчу великого, всех жаловать… И всех лутче тот образец, что жаловать, а нежели мучительством быти»43.

Царь Дмитрий хотел показать, что пришли перемены, и на своем примере научить московский двор принимать их. Он изменил дворцовый обиход, решительно отказавшись от его утомительной церемониальной стороны. Он пытался запросто общаться со своими подданными и начал с Боярской думы. Капитан Жак Маржерет вспоминал: «Он вел себя иногда слишком запросто с вельможами, которые воспитаны и взращены в таком унижении и страхе, что без приказания почти не осмеливались говорить в присутствии своего государя»44. В заседаниях Думы царь Дмитрий вроде бы стремился сначала выслушать мнение бояр, но выходило все равно по-старому: царь предлагал решение и оказывался во всем прав. «Он заседал ежедневно со своими боярами в Думе, — писал служивший в России с 1601 года выходец из Ливонии, автор «Московской хроники» Конрад Буссов, — требовал обсуждения многих государственных дел, внимательно следил за каждым высказыванием, а после того, как все длинно и подробно изложат свое мнение, начинал, улыбаясь, говорить: „Столько часов вы совещались и ломали себе над этим головы, а все равно правильного решения еще не нашли. Вот так и так это должно быть“».

Похоже, что ему даже нравилось поучать свою Думу, удивляя ее красноречием и подобранными к месту сравнениями из истории других стран и народов, «так что его слушали с охотой и удивлением». Царь Дмитрий предлагал московским боярам съездить поучиться за границу «с тем, чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми» (опять ссылка на свой опыт)45. О том, что Дмитрий «был мудр, достаточно разумен, чтобы выступать в роли школьного учителя для своего Совета», писал Жак Маржерет. В молодой заносчивости царь не замечал, как пропасть между ним и Боярской думой разрасталась все больше.

Ему хотелось все делать самому, и делать лучше всех. Для этого царь Дмитрий ввел изменения в порядок приказного управления: «Он велел всенародно объявить, что будет два раза в неделю, по средам и субботам, лично давать аудиенцию своим подданным на крыльце». Ему казалось, что так можно было найти самый краткий путь к восстановлению справедливости. Прекрасно знающий московскую судебную волокиту, он принял меры к тому, чтобы искоренить «посулы» (взятки) в судах и приказах46.

К царской строгости легче можно было приспособиться, чем к вольностям в дворцовом этикете: «Он отменил многие нескладные московитские обычаи и церемонии за столом, также и то, что царь беспрестанно должен был осенять себя крестом, и его должны были опрыскивать святой водой». Но Москва не Краков, и веселящегося за трапезой с музыкантами царя Дмитрия стали подозревать в отступлении от веры.

Даже в походы на богомолье Дмитрий Иванович умел внести дух авантюрности: вместо чинного путешествия в карете он садился на самую резвую лошадь и «скакал верхом». Удивлять других стало настолько необходимым для него, что он стремился отличиться во всем: в государственных делах и на веселом пиру, в военных упражнениях и на охоте.

К январю 1606 года относится реформа личной охраны царя Дмитрия Ивановича. Ее полностью перепоручили служилым иноземцам. Три капитана — Жак Маржерет, Матвей Кнутсон и Альберт Вандтман — возглавили по сотне телохранителей из немцев, французов, англичан и шотландцев. Сотня капитана Жака Маржерета считалась самой привилегированной, на вооружении царских гвардейцев были протазаны (длинные копья с насаженными плоскими металлическими наконечниками) и бердыши с «вычеканенным золотым царским гербом»47. Бархатные плащи драбантов Лжедмитрия I, фиолетовые и зеленые камзолы с шелковыми рукавами, блестящее золотом и серебром оружие очень хорошо демонстрировали, что первый «демократический» порыв царя Дмитрия уже прошел.

Менялось и отношение к царю Дмитрию. Первыми, видимо, почувствовали себя ущемленными стрельцы, чьи охранные функции во дворце были переданы иноземным телохранителям. Временем Великого поста 1606 года в источниках датируется стрелецкий заговор, подавленный с помощью верных царю Дмитрию Ивановичу людей. Яркие подробности расправы с недовольными стрельцами, основанные на показаниях царских секретарей Бучинских, вошли в «Иное сказание». Якобы поляки слышали рассказ Лжедмитрия, убеждавшего их, что может расправиться с боярами с помощью верных людей: «В Великий пост поговорили де про меня немногие стрелцы, что я веру их разоряю, и мне де тотчас сказали». Из статьи «Нового летописца», названной «О умышлении и казни стрелецкой», известно, что один из стрельцов донес об опасных разговорах боярину Петру Басманову, а тот рассказал обо всем царю. Было решено пригласить ни о чем не подозревавших стрельцов во дворец, где они не только не стали запираться, но и «говорили встрешно», то есть продолжали обличать царя Дмитрия. Однако еще раньше стрелецкий голова Григорий Микулин напросился на расправу с изменниками, обещая самозванцу: «Освободи де мне, государь, я де тех твоих изменников, не токмо что головы поскусаю, а черева из них своими руками вытаскаю!» Если верить секретарям Дмитрия, стрелецкая казнь совершилась прямо в царских покоях. Стрельцов, посмевших усомниться в вере царя Дмитрия, растерзали свои же товарищи: «в мегновение ока иссекли на малые части»48.