В последних записанных отцом абзацах, он обмолвился о завещании, которое составил сразу после этого прощального сна. Он говорил о прощении и прощании, мой отец пытался понять, отчего ему снились эти тревожащие душу сны и почему именно сейчас с ним попрощалась Лидия. Именно сейчас, после стольких лет, когда он стал забывать… и все же не смог забыть окончательно. Потому что не мог простить…. А теперь…

Ему осталась только тоска, по былому и грядущему, тоска, ставшая почти невыносимой – отчасти из-за этого долгого прощания. А отчасти из-за того, что всколыхнуло это прощание, далекие годы, бесконечно далекие, они волнами поднимались в памяти, нестираемо хранившиеся в ней столько времени, поднимались, чтобы уступить место еще более древним годам.

И только когда последняя волна спала, отец отложил дневник и стал писать завещание. В постскриптуме к последней записи, сделанном, очевидно, тем же вечером, он отметил, что назавтра, в понедельник, собирается сходить и заверить написанное. Заметив, что этот его шаг станет завершающим в долгой цепочке всех предыдущих шагов. «А после этого наступит конец истории», записал отец.

Эти слова были последними в дневнике. За ними шли три чистые страницы.

Я отложил тетрадь и поднялся.

Надо будет немного пройтись, развеяться, проветриться… заодно купить хлеба и котлет на ужин.

На улице подмораживало, с хмурого вечернего неба сыпался дождь со снегом, поблескивающий в лучах далеких фонарей. Ветра не было, капли падали вертикально, окаймляя каждый фонарь колючим промозглым водопадом.

Собираясь, я надел отцовский плащ с подстежкой; он был чуть великоват, но для такой погоды годился как раз. К тому времени, как я спустился вниз, небо чуть оттаяло, пришло в движение, и водопады вокруг фонарей стали исчезать.

По дороге, на ступеньках, ведущих к входной двери, я встретил Августу Гавриловну, моя соседка возвращалась из магазина с тяжелой сумкой. Увидев меня, она резко остановилась и вздрогнула от неожиданности, мне показалось, что так напугал ее надетый мной плащ. Некоторое время мы стояли молча, всматриваясь друг другу в лица из полутьмы коридора, пока она не заговорила первой:

– Вы напрасно собрались на прогулку в такую погоду. На улице очень неприятно.

– Придется идти, – произнес я, словно бы извиняясь, – В доме из еды ничего нет. Я до магазина и обратно.

Августа Гавриловна поторопила меня, дождь может полить снова в любой момент, а зонтик я, конечно, второпях не захватил. Новая пауза, исполненная тишиной встретившихся взглядов, я смотрел и никак не мог оторваться от ее серых глаз, смотрел совсем иначе, чем день назад. А она внимательно разглядывала отцовский плащ, чуть великоватый мне.

Пауза закончилась. Моя соседка стала подниматься по лестнице, я поспешил спуститься с нее. Закрывая гремучую входную дверь, я увидел, как Августа Гавриловна стоит у лестницы и смотрит мне вслед.

Я пошарил по карманам, нет, перчатки, как и зонтик, остались дожидаться меня дома. Вместо них пальцы нащупали сложенный вчетверо клочок бумаги, очевидно, вырванный из блокнота. Дойдя до ближайшего фонаря, я развернул его.

Стихотворение, написанное выцветшими от времени чернилами на пожелтевшей бумаге, почерком, неотличимым от моего:

Выйдя на улицу, я краем глаза увидел выворачивающий к остановке автобус. Я не стал спорить с судьбой и одну остановку до универмага решил проехать на общественном транспорте. Перебежал улицу и, запыхавшись, влетел в автобус. Салон его пустовал, лишь несколько человек согревали старый «Икарус» своим дыханием. Я прошел вперед и сел к окну. Автобус медленно тронулся с места, поехал вперед, набирая скорость.

Через мгновение услышал позади шаги: легкое постукивание каблучков, – и голос, заставивший меня вздрогнуть:

– Простите, у вас место свободно?

Я обернулся всем корпусом. Поднял глаза. И замер.

Лидия. А разве мог я сомневаться в обратном?

Такая же светловолосая, и бронзовокожая, столь же юная и свежая, как и двадцать пять лет назад, при первой встрече с моим отцом. Лидия стояла надо мной, ожидая ответа, а я смотрел в ее тигриные глаза, прозрачные как янтарные капли, словно пытаясь разглядеть в них нечто такое, что, если долго и пристально вглядываться в их солнечную глубину, наверняка можно увидеть.

Она ждала. Я не смог подобрать нужных слов, все они испарились куда-то, а потому просто отодвинулся к окну, кивнув головой на освободившееся место. Лидия медленно села, по-прежнему не отводя взгляда. И так же не мог оторваться от ее желтых глаз я.

Мы молчали. А автобус, в котором уже не было никого, кроме нас двоих, все катил и катил куда-то, не останавливаясь, в бесконечные, бескрайние дали.

Операция заканчивалась. Оставалось наложить швы, но этим займутся и ассистенты. Он отошёл от стола, мельком взглянул на монитор. Сердце билось уверенно, сокращаясь чуть медленнее, чем у обычного человека, лежавшего без сознания. Давление, температура в норме. Если в последующие сутки-двое ничего не изменится, можно будет вздохнуть с облегчением. Значит, прошедшая операция была успешной, а сердцу, бьющемуся пока всего час с небольшим, предстоит ещё сокращаться в течение десятков лет. Новому сердцу, вложенному в развёрстую грудь взамен старого, беспомощного, в последние два месяца не обходившегося без стимуляторов, лишь чудом протянувшего четырнадцать лет. Теперь оно валялось в пластиковом ведре, посеревшее, бесформенное – никчёмное.

Редкая группа крови, положительный резус. Каждый день в стране умирали сотни, тысячи людей, но их сердца не годились. Слишком старые, слишком молодые, изношенные алкоголем, наркотиками, транквилизаторами, страдавшие от аневризмов, дисфункций, паразитов, недостаточности, плевритов – бесплодный список можно продолжать и далее. Люди умирали, вроде бы здоровые, сильные люди: попадали в аварию, погибали в драках, их убивали, их давили машины, затягивали механизмы станков, они замерзали, кончали с собой – но сердца, сердца всё не было. Ставить искусственное – значит обрекать на жизнь, прикованную к тележке, к её аккумуляторам, к сокращениям сервомеханизмов, постоянно видимых взором, постоянно слышимых. Гарантия три-четыре года, больших нагрузок оно не выдерживает. Человек не способен пока создать столь же совершенный механизм, такой ранимый, такой беззащитный, незаметно стучащий в груди; удивительно, как он может, сокращаясь раз в восемь десятых секунды, простучать сто, а то и больше лет, не останавливаясь передохнуть, не нуждаясь в подзарядке аккумуляторов, сжимаясь и разжимаясь, бесконечно перегоняя через себя сотни тысяч тонн крови; сердце, работающее на износ и не знающее износа.