и было, позволил увести из-под носа. Второе: чувствуешь, как охладел к тебе отец. Игнат сумел-таки втереться к нему в доверие. Третье: потеряв уверенность в себе, ты превращаешься — как и твой дружок — в примитивного карьериста. До четвертого, слава богу, ты дошел своим умом: жизнь уходит, и оставаться при формулах и великих идеях невмоготу… Тебе не хватает элементарных человеческих радостей. Друзей нет. А девицы, которых ты иногда приводил, не включая свет на лестничной площадке, не годятся для сантиментов. Потому ты и стал играть искренне, но в твоем подсознании все сводится к директорскому креслу моего папа́…

— Неправда! Нет, правда, я согласен со всем, но только не с выводом! В тебе просто гнездится маниакальная страсть выволакивать отовсюду на свет божий подсознание!.. Ладно, объясни мне тогда свое собственное поведение в эти два дня! Тоже игра? И в душе ничто не дрогнуло?

— Я скажу… Мне давно хотелось заставить тебя стать таким, как бывало иногда, чтобы ты забыл все на свете ради меня. Хм, — она горько усмехнулась, — прости, я мечтала об этом с того самого дня, когда поняла, что люблю тебя, это превратилось в идефикс… Я решила добиться этого во что бы то ни стало и вырвать эту любовь с корнем. Но вышло наоборот…

— Значит, ни о какой игре и речи нет? Мы оба не обманулись! И выкинь из головы все эти фикс-комплексы!

— Я — с удовольствием, но из тебя это выбивать бесполезно. А игра игрой. Истинную любовь ценишь выше всяческих выгод и польз… Ты выбрал физику. И свое честолюбие и гордячество. А сейчас… жизнь вынудила полюбить меня, понимаешь? Мне противно…

Милена ставит на столик у дивана кофе, я крепче заплющиваю глаза.

— Подъ-ем! Тоже мне, мужчина! Соня!

Пытаюсь привлечь ее к себе — вырывается.

— Встанешь ты или нет? Работа не ждет! У меня же первый день в институте! Я же с сегодняшнего дня — мэ-нэ-эс! Как был бы рад отец это «эм» возвести в энную степень.

— А как насчет законного права гражданки на отдых?

— Какой отдых! Дома я с тоски помираю! Тут и мамочка масла в огонь подливает: в тридцать три не замужем. Выход один…

— Аминь!

…Всю ночь она плакала, вцепившись в мое плечо, не пустила даже подложить дров в камин. Заснул я почти на рассвете, Милена, по-моему, вообще не сомкнула глаз: в такую рань накрашена, волосы уложены, завтрак готов.

Пьем кофе. Она внезапно вскакивает:

— Бежим! Уже полвосьмого!

— Мила! Давай останемся на весь день, а?

— Абсурд.

— Брось, никуда институт не денется, если два нээса не явятся на службу.

Но она уже в блузке и в брюках — стоит в дверях, в руке дубленка.

— Товарищ Антонов, вы забываете, что через двадцать пять минут вы обязаны присутствовать в институте профессора Филипова.

Мгновенно вспоминается кадр из студенческого прошлого: Милена-амазонка с саблей у врат моей убогой мансарды. Попробую-ка хитростью.

— Иди, я остаюсь.

Она чуть раздраженно снимает со связки один из ключей, бросает:

— Только запри как следует.

И выходит.

Одеваюсь по-солдатски, за пальто — и во двор. Пока вожусь с замком, ее «Жигули» уже на улице. Бегом через двор, ворота закрывать некогда, кричу вслед уезжающей под гору машине. Не видит, что ли, или делает вид? Рвусь вслед, пятьдесят метров, сто, не хватает дыхания, машина останавливается.

— Какие планы на неделю? — выдавливаю я, отдышавшись минут через пятнадцать, когда мы крутимся в водовороте городских улочек.

Задумалась.

— Пока ничего конкретного. На мне диссертация висит. А вообще всем семейством планируем выбраться разок в театр или на концерт, минимум раз в неделю суаре для родительских друзей, которые взялись водить к нам толпы таких же старых холостяков, как я. Да, два вечера — английский, записалась на курсы, надо держать марку.

— Увы мне! Что остается на долю горемыки Антона?

— Позвони к концу недели. Что-нибудь придумаем. Я еще не сходила в новую галерею…

Молчим довольно долго, пробиваясь через скверный перекресток у гостиницы «Хемус».

— А в институте?

— Тут уж я навек твоя — в читалку и в курилку…

Как все просто со стороны (представляю): серый «Жигуленок» вливается в ревущий уличный поток делового серого утра и в конце концов превращается в маленькую точку.

Перевела Марина Шилина.

РАССКАЗЫ

Любен Петков

КИНОПРАВДА

На берегу у ресторана «Морская битва» все утро ползали по скалам, что-то измеряли. Открывали папку, отмечали в ней красным. Парень в кожаном пиджаке встал за кинокамеру — в объектив попали корабли.

— Маэстро, скорей!

— Сейчас, сейчас, — засуетился режиссер. — Кажется, будет за что похвалить тебя.

Прыгнул со скалы и поскользнулся: «Ладно, ладно!» — оттолкнул подбежавших подать ему руку, поднялся сам, взгляд не сводя с Юли. Будто ничего не случилось, а ведь мог прилично расшибиться, в кровь.

— Сам бог нам в помощь! — обрадовался он, заглядывая в объектив. — Лучше не придумаешь! Волк сначала сядет на скалу, потом пустим его с удочкой. А красавиц разденем.

— Корабли, море, красотки! — зажмурил глаза Кожаный.

— Привяжем лодку…

— Нельзя, — вмешался дядя Иван — тот самый Старый Морской Волк, о котором делался этот фильм.

— Почему нельзя?!

— Волна выбросит ее на скалы.

— Не выбросит.

Старик не возразил. Со вчерашнего дня он не мог очухаться. Они пришли поблагодарить его: вырастил четырех сыновей, пока сам больше сорока лет рыскал по морям, все четверо — моряки. Кто мог подумать, что когда-нибудь приедут с эдакой махиной снимать его? Снимать дом, старуху жену с остекленевшими от родов и ожидания глазами. Сказали, и сыновей снимут. Но сейчас здесь был только фаготист, что прошлым летом сошел на берег и осел с музыкантами. Остальные плыли к чужим портам и вернутся кто когда. Режиссер успокоил его, что фильму это не помеха: будет монтаж, и сыновья, и все, что должно войти, войдет.

На месте прикинул, как закрутит сюжет, и уже видел один из лучших своих замыслов экранизированным: в ушах жужжал проектор, выстраивались кадр за кадром — Волк выколачивает трубку о камень, обязательно о камень, обтесанный волнами. К нему устремляются чайки, садятся рядом, он откидывает поседевшую прядь, мудро улыбается и углубляется в размышления и воспоминания: сонная поверхность моря вдруг разрывается гейзерами… Проносятся «мессершмитты», вспарывают взрывами смешавшуюся синеву неба и воды. И где-то за винтом моторного танкера виднеется юное лицо Волка, палубного матроса на корабле, плывущем под панамским флагом от советского порта Туапсе на помощь испанским республиканцам. Воют сирены других