И здесь произошло то, что не предвидел командующий русской армией. Из обоих распахнувшихся ворот турецкой крепости, подобно потоку бурлящей реки, внезапно хлынули толпы вооруженных ятаганами янычар. В один миг орды турецких солдат окружили и смяли боевые порядки гренадеров. Разрозненные группы русских солдат, отстреливаясь на ходу от наседающих султанцев, стали беспорядочно отступать.

Меллер-Закамельский, увидев, что янычары опрокинули херсонцев и всему нашему фронту угрожает прорыв, выхватил саблю и поскакал на своем белом коне в самый центр сражения. За ним, обгоняя его тяжеловесную, привыкшую к медленному бегу лошадь, устремились солдаты и егеря Лифляндского корпуса. Опередив командующего, они успели сомкнуть ряды и заслонить его от передней волны янычар. Встреченные ружейной пальбой, турки с воем отпрянули назад. Но тотчас нахлынула новая орда султанцев и отчаянным натиском прорвала русскую шеренгу.

Первый плутонг[49]роты Херсонского полка был мгновенно вырублен янычарами. Меллер-Закомельский понял, что настал решительный миг схватки. Он пришпорил коня и, крикнув солдатам: «За мной, ребята!», ринулся на наседающих янычар. Встреченный градом пуль и ударами ятаганов, огромный белый конь главнокомандующего встал на дыбы, но тут же рухнул с перерезанным горлом на землю вместе со своим всадником.

Горбоносый янычар с торжествующим воплем подскочил к распростертому на земле командующему и занес над ним ятаган. Но отточенное лезвие кривого клинка скользнуло по стальному стволу солдатского ружья: это вовремя подоспевший ефрейтор Иван Громов отпарировал удар ятагана своей фузеей. В следующий миг он обрушил приклад ружья на голову горбоносого турка, а штыком поддел другого наседающего янычара.

Но, наверное, плохо пришлось бы и самому Ивану Громову, и не помогли бы ефрейтору ни его богатырская сила, ни воинская выучка, если бы за его плечами не раздалось дружное русское «ура!». То поручик Василий Зюзин со своим взводом бросился в контратаку.

Яростный штыковой удар отбросил янычар, и они в беспорядке стали отступать.

Травушкин и еще несколько пехотинцев освободили из-под храпящей в смертельной агонии лошади главнокомандующего. Но генерал-аншеф не мог встать на ноги. Расшитый золотом мундир, украшенный алмазными и золотыми звездами, намок от крови. Травушкин перевязал ему рану, и солдаты, сделав из ружей носилки, положили на них Меллер-Закамельского. Зюзин построил свой взвод в каре, и солдаты сомкнулись живой стеной над командующим.

Янычары также успели перегруппироваться в боевую колонну и снова начали наступление. Они со всех сторон теснили русских, во что бы то ни стало стараясь разорвать их железный строй. Но горстка храбрецов, отстреливаясь и отбиваясь штыками, пробивалась к лагерю, унося раненого полководца.

Положение русских полков продолжало оставаться опасным. Турки стремились развить успех. Из Килии прибывали все новые и новые отряды янычар. Увлеченные фанатиками-дервишами и муллами, которые распевали стихи из Корана, турки, не обращая внимания на ружейный огонь, вступили в рукопашную схватку и в нескольких местах потеснили наши колонны. Некоторые турецкие отряды пробились к самому лагерю. Русских солдат охватило смятение. Неотвратимую беду почувствовали многие ветераны. Даже Василий Зюзин, всегда улыбающийся и веселый, сейчас побледнел…

В это время раздался внезапный гром пушечной пальбы, заглушивший все звуки сражения. Этот нарастающий грохот слышался со стороны русского лагеря. Зюзин оглянулся и увидел: всю степь заволокло густыми клубами черного порохового дыма, прорезанного языками пламени.

«Гудович подошел с пушками. В самый раз», – мелькнула радостная мысль у Василия, и в его зеленоватых глазах снова вспыхнули веселые искорки.

Зюзин не ошибся. Увидев отступление наших войск, Гудович приказал немедленно палить изо всех пушек по наступающим янычарам. И осадные орудия-единороги, и мортиры, стреляющие двухпудовыми ядрами, и полковые пушки развернулись с хода жерлами в сторону противника и открыли огонь. Картечь и ядра произвели страшное опустошение в рядах янычар. Немало полегло и русских воинов, попавших под обстрел своих же орудий. Первые залпы остановили турецкие орды, заставили их медленно податься назад, а затем броситься в паническое беспорядочное бегство. Казаки и гусары начали преследовать и рубить бегущих, но Гудович остановил кавалеристов.

– Трубите отбой! Трубите! – приказал он горнистам и пояснил удивленным офицерам: – Неровен час… Казаков наших-то из крепостных пушек могут достать.

Иван Васильевич взял подзорную трубу. Турецкая крепость отчетливо была видна со всеми своими пятью башнями, из которых две массивные восьмиугольные грозно впились каменными зубцами в кровавое закатное небо.

В открытые ворота Килии вбегали, толпясь и давя друг друга, спасавшиеся от русских ядер и картечи турки.

Гудович внимательно осмотрел поле сражения, где рядом с трупами янычар лежало много убитых русских. Вздохнув, он покачал головой:

– Ох и много же барон понапрасну солдатушек наших загубил… Да и сам, гляди, живота своего не пощадил.

Кондрат, стоявший невдалеке от командующего, услышав эти слова, помрачнел. Глядя на павших товарищей по оружию, он почувствовал и свою вину перед ними. Не попади он в засаду, не опоздай он с донесением, Гудович пришел бы со своей артиллерией раньше и потери наши были бы меньше. И Хурделица, встав во фрунт, обратился к Гудовичу:

– Ваша светлость… Я повинный больше всех.

Гудович внимательно оглядел взволнованного офицера и медленно покачал головой:

– Нет этой вины за тобой, прапорщик. Ты долг свой выполнил. А в том, что на час фортуна к тебе спиной повернулась и ты в плен попал, разве твоя вина? Отнюдь! Война полна предосадных случайностей… Ты же, по-моему, похвалы достоин в том, что из силка, судьбой расставленного, вырвался и с честью донесение доставил. Сие не всякий сможет… А ежели не доставил бы ты мне пакета, вряд ли бы мы успели битву эту нашими пушками решить. Тогда, наверное, пагуба была бы обширнее.

Кондрату показалось, что слова командующего сбросили с его плеч страшную гнетущую тяжесть. И он смог только повторить дрогнувшим от радости голосом:

– Верно, ваша светлость…

Гудович вытер вспотевшее лицо батистовым платком.

– Так вот, прапорщик, ты про это мыслить прекрати. Душевное спокойствие воину потребно. А я возьму теперь сию отаманскую твердыню без единой потери. Недаром-то единороги наши на всемирном испытании артиллерии в Вене над всеми пушками иноземными верх добыли. Я в наши пушечки зело верю…

Гудович поспешил в шатер Меллера-Закомельского. Тот уже лежал в своей широкой удобной кровати, которую возили за ним в походах фурлейты. Глаза раненого барона, обведенные темными пятнами, были прикрыты опухшими веками. Казалось, он спал. У его постели стояли медики и приближенные: принц Виттенбергский, генерал-майоры Мекноб и Бенкендорф, генерал-поручик князь Волконский.