Когда ты ночью возвращаешься домой, я — твоя постель.

Вместо того чтобы пройти через турникет, Джона пересек вестибюль станции, минуя кассу с жетонами, взлетел по лестнице наверх и кинулся к автобусу.

Пока ты живешь, я — твой воздух.

Через несколько остановок вышел, пересел на другой автобус.

Когда ты умрешь, я стану принявшей тебя землей.

В психиатрическом никому и дела нет, что студент явился с пятнадцатиминутным опозданием. Ролштейн помахал ему рукой. С трудом подавив зевок, Джона нацепил приветливую маску и вытащил записи. Нужно отчитаться по своим пациентам. Будь профессионалом. Проснись.

Бонита подтолкнула к нему папки и листок с надписью: Все ОК?

Я повсюду, Джона Стэм. С этим бессмысленно спорить.

Он написал в ответ: Авария водопровода, извините — и передвинул листок к ней.

В больнице не полагалось выключать телефон: вдруг вызовет ординатор или что-то понадобится пациенту. Он ничего не мог поделать, лишь терпеть с каменным лицом звонки с НЕ ОПРЕДЕЛЕННОГО НОМЕРА. К двум часам дня их накопилось пятьдесят девять.

Он мог взять с собой пейджер, а мобильный оставить дома. Или купить новый сотовый и тоже засекретить номер. Делов-то — взять и сменить симку. Люди каждый день меняют.

И новую личность себе поищи.

На обратном пути он сошел за три остановки, поймал такси, велел водителю проехать мимо его дома и высадить его на пересечении авеню С и Седьмой. К дому он, таким образом, подходил с другой стороны, через Томкинс-сквер, мимо белых парней в растафарианских шляпах, притворяющихся черными, и модника средних лет, выгуливающего йорика в зеленой куртке «Барбери».

Возле столовой в ноздри ему ударил ядреный аромат жареной картошки. Он еще ничего не ел — не из-за спешки, а потому, что его желудок, словно батут, заставлял подпрыгивать любую попавшую в него пищу, мстил отрыжкой. Джона закинул рюкзак за плечи и побрел следом за мужиком-шкафом по авеню А. Между Девятой и Десятой мужик свернул к дому, лишив Джону прикрытия, но зато открыв ему вид на перекресток с Одиннадцатой.

Ив там не было.

Длинными дергаными прыжками он пронесся по лестнице, влетел в квартиру и запер за собой дверь на все замки. Паника подбрасывала все новые вероятности-невероятности: она могла ехать с ним в поезде; могла подкупить всех таксистов Нижнего Манхэттена, чтоб следили за ним; следит за ним через окно. Нет ли способа проникнуть в квартиру не через дверь? Просочится в вентиляционное отверстие, человек-зубная паста, вползет наверх по наружной стене, проскользнет в щель под дверью. Господи, вернись уже к норме, ты внутри, она снаружи. Успокойся, успокойся! Уймись, на хрен!

С грохотом включился радиатор. Джона так и подскочил.

Несколько часов спустя ему удалось успокоиться достаточно, чтобы имело смысл лечь в постель и попытаться уснуть. Он отложил учебники и погрузился в кошмары. Сначала он перенесся в покинутый, разбомбленный город: апокалипсическое оранжевое небо, обгорелые панцири машин, исковерканные трупы собак и детей без лиц. Он бежал, таща кого-то на плечах, подкашивались ноги, он не мог нести ее дальше (это была «она», и «она» была жива, он знал это, хотя и не видел лица), придется бросить ее, чтобы спастись самому. Сирена воздушной тревоги. Он проснулся. Сирена не умолкала.

Джона перевернулся на другой бок. Три часа ночи.

Вновь загудел домофон. Повыл, смолк.

Накинув халат, Джона вышел в гостиную, проверил замки. Кнопку замка нажимали-отпускали-нажимали-отпускали-нажимали. Я тут, передавала морзянка. Я тут я тут я тут. Краткая пауза, затем новый ритм, нетерпеливое ча-ча-ча, жмет-жмет-жмет, бззз-бззз-бзззззззззззззз.

Джона ушел в свою комнату, закрыл за собой дверь, сунул голову под подушку. Вскоре домофон смолк, завопил городской телефон. Джона отключил и его, и автоответчик, нажал красную кнопку мобильника и снова упал в постель, вгрызся в костяшки пальцев, будто наркоман.

Ты вдвое крупнее. (Но она трясет тебя словно куклу.) Пусть торчит там. (Игнорируя, ты ее еще больше раздразнишь.) Можно и не выходить, остаться сидеть в квартире. (Не будешь же ты сидеть вечно.) Палатку перед домом она все равно не разобьет. (Ты так в этом уверен?) Ей не войти в подъезд. (Войдет вместе с кем-нибудь из жильцов.) Она упорна, но ведь не опасна. (А разве это взаимоисключающие понятия?) Можно вызвать полицию. (И что ты им скажешь?) Она рано или поздно уйдет. (А вот и нет.) Постепенно его дыхание замедлялось. Она уйдет. Тишина. Ушла.

Да, она ушла.

Он сходил в ванную, принял адвил. Он справится. Нечего паниковать. Выждать — скажем, полчаса. Потом встанет, соберет вещички, спустится по пожарной лестнице — не теряя достоинства, — поймает такси. Найдет себе дешевую гостиницу на пару дней. Это будет все равно что короткий отпуск — безликая комната, белые стены, отоспится. Он вовсе не вспотел. Потерся лбом о наволочку: вот же, не вспотел. В четверг поедет домой на День благодарения, там отдохнет, продумает дальнейшие планы. Вырвется, не будет чувствовать себя затравленным. Пойдет на работу, помогать людям, у которых проблемы куда страшнее. Ему-то хорошо. Ничего он не затравленный, все у него в порядке. Он спокоен, он безмятежен как никогда, безмятежнее чаек над Тихим, безмятежнее пассажиров карнавального круиза. Снова утер лоб. Со всем справится, разберется, только чуточку передохнуть, не беда, в дверь постучали.

Джона Стэм.

Джона Стэм, почему ты не открываешь?

Ты же не заставишь меня ждать. Правда ведь?

Тут холодно.

Неужели от холодной погоды твоя кровь остыла?

Где мой любящий повеселиться мальчик, мальчик, которого я так хорошо знаю, так люблю? Он знает все мои щелочки. Он проник в мои темноты.

Он здесь, я знаю. Он хочет меня.

Я слышу тебя там, за стеной. Что мне стены? Стены тонкие, я снесу их и доберусь до тебя. Скоро, скоро моя страсть сметет остатки уважения к неприкосновенности жилья — и я войду.

Давай не будем доводить до этого.

Зачем ты так поступаешь со мной? Мы все время шли в одном направлении, все время. Не прикидывайся, будто я застала тебя врасплох. Ты же умный мальчик.

Дорогой мой, мне здесь так одиноко!

У меня есть одна идея, уже несколько дней обдумываю. Хочешь знать какая? Новый совместный проект, для тебя и для меня. Небывалый шедевр, скажут критики. Ракета, взмывающая в небеса в пламени воображения, сотрясающее душу извержение вулкана. «Нью-Йорк таймс». «Нью-Йоркер». «Книжное обозрение». Овации со всех сторон, критики зарылись в словари, ищут эпические эпитеты, панегирически-патетическую банальщину, которая не передаст наш с тобой язык. Мы с тобой, Джона Стэм, ты и я, мы их всех ошеломим.