— Вы не волнуйтесь, ей нравитесь только вы, — после чего Клара побежала догонять остальных.

Какое-то время Томас обескураженно смотрел им вслед, пока их фигурки не растворились в солнечной дымке.

— …Я бы даже взял на себя смелость предположить, — сказал Томас, понимая, что слишком много на себя берет, — что мистер Черский влюблен в вас.

— Правда? У вас и впрямь сложилось такое впечатление?

— Да.

— Боже, вы меня просто ошарашили. И что вы мне посоветуете по этому поводу?

— А что я могу вам посоветовать? Если честно, я ему не очень доверяю. Эмили, вы же не будете столь опрометчивы и не броситесь к нему в объятья?

Слова вырвались сами собой, но, к счастью, Эмили не обиделась:

— Я и не собиралась этого делать.

Она привстала, опираясь на локоть, и сказала серьезно:

— Знаете, что бы там про меня ни думали, я не нуждаюсь ни в чьей опеке, и я хочу, чтобы вы это хорошенько усвоили. Я большая девочка и в состоянии сама позаботиться о себе. И не надо меня ни от чего оберегать. И, если уж совсем честно, мне это даже будет неприятно.

Томас покорно кивнул. Тон, которым она это сказала, задел его за живое, но Эмили бесполезно перечить.

— И, кстати, — добавила она, — я, пожалуй, соглашусь с вами. Я тоже не очень доверяю Черскому.

Поставив точку на этом разговоре, девушка растянулась на траве и закрыла глаза. Через минуту Томас тоже лег.

— А вы никогда не хотели завести семью? — вдруг спросила Эмили.

— Вообще-то я женат. То есть в техническом смысле этого слова.

— Вы очень странно выражаетесь, — заметила Эмили. — Что значит: «в техническом смысле»?

— Ну, у меня в Лондоне есть жена и ребенок. Но наш брак разрушен.

Для него самого эти слова прозвучали так странно…

Если бы он сказал их ранее, на концерте (как и планировал), то это было бы ложью. Но прошло девять дней, и вот уже он рассказывает о разрушенной семье и знает, что это чистая правда. Произнеся это «разрушена», он словно подвел черту, после которой уже не было возврата в прошлое.

— Это произошло давно, — прибавил он (что было уже неправдой, но — такова необходимость!), — но мне по-прежнему больно думать об этом (а вот это — чистая правда!).

— И что пошло не так? Извините, что спрашиваю.

— Моя жена изменила мне.

— Ох, простите, я, кажется, разбередила вашу рану.

— Ничего страшного. Я никому не говорил, и я даже рад… то есть мне почему-то захотелось сказать именно вам. Мне кажется, между нами завязывается… некоторая симпатия, что ли.

— Ой, вы определенно заразились этой теорией электромагнитных вибраций, — поморщилась Эмили. — А вы знаете, с кем она вам изменила?

— Да. С соседом. В какой-то степени это и моя вина. Я мало уделял ей внимания.

— Ну, знаете ли, это вряд ли ее оправдывает.

— Согласен. Нет, она правда была несчастлива со мною! Если б вы только видели этого соседа… Только от большого отчаяния можно с таким связаться.

— И как вы отреагировали? Вы же как-то отреагировали?

— Никак. А что я мог поделать?

— Дали бы в нос. Не жене — соседу, конечно.

Томас горько рассмеялся:

— И что бы это изменило?

— Ну, вам бы стало легче. И ваша жена осознала бы, что вы ей не безразличны. И этот ваш сосед перестал бы вести себя по-свински и потом сто раз подумал бы, прежде чем приставать к чужой жене! И никто бы вас не посадил за это. У нас в штате Висконсин именно такие законы.

Томас покачал головой:

— Да нет, это не совсем мой стиль.

— Ну, значит, вам пора его пересмотреть.

Эмили вдруг села, крепко обхватив руками колени. Наморщила лобик, словно подбирая слова, а потом сказала:

— И вообще, порой мы сами себя не знаем. Не знаем своей истинной природы, пока не случится нечто такое, что откроет нам глаза на самих себя. Например, мой отец. Я не знаю более доброго и тихого человека, чем он. Он у меня ученый. И если в нем есть какая-то страстность, то это касается только его работы, его лаборатории. Так вот, много лет назад, мне тогда было десять-одиннадцать, мы пошли втроем в лесной поход. Я, папа и моя сестра Джоанна, она младше меня на три года. Там, в лесу, было очень красиво, но приходилось часто перебираться через камни, и мы с Джоанной очень устали. И где-то в полдень мы сделали привал, чтобы отдохнуть и поесть — отец прихватил с собой кое-какую еду. Я примостилась со своим бутербродом на высоком камне, а Джоанна села прямо на землю возле упавшего дерева. Оно уже было трухлявое и пустое внутри. И вот мы сидим, едим, все здорово, и вдруг мой отец схватил толстую палку и стал медленно подкрадываться к Джоанне. И палка была такая крепкая — прямо как бейсбольная бита! И у него был такой взгляд — я в жизни его таким не видела. Он не сводил глаз с краешка этого упавшего дерева, возле которого примостилась Джоанна. А потом он подошел и со всей силы ударил по земле, прямо рядом с Джоанной. И раздался такой жуткий звук — его невозможно представить, только если ты сам не был там и не слышал собственными ушами… Змеиный вой, я даже не знаю, как сказать… Но мой отец на этом не остановился — он снова размахнулся и все бил и бил это существо, пока от него не осталось сплошное месиво. Джоанна орала как полоумная и сразу же убежала оттуда и прижалась ко мне, дрожа от ужаса. И мы смотрели на отца и не могли поверить собственным глазам. Это был совершенно другой человек, как будто до этого мы никогда его не знали. Его лицо было искажено гримасой, и он тяжело и часто дышал. И в нем было… — вам это покажется странным, что я так говорю, но когда я вспоминаю эти мгновения, то понимаю, что другого слова не подобрать — в нем было столько исступления… Понимаете? Это было сродни экстазу, словно он находился в каком-то измененном состоянии — там, где до этого ему никогда не приходилось побывать. И он все бил и бил палкой это существо, пока оно не умерло!

Пораженный ее рассказом, Томас онемел.

— Так что же это было? — сказал он после долгой паузы охрипшим от волнения голосом.

— Полосатый гремучник. Один из двух смертельных видов змей, что водятся в наших лесах. И змея была огромной, длиной в пять футов, и даже больше.

— Вы думаете, что змея могла укусить вашу сестру?

— Кто знает. Мой отец не собирался проверять, пока она подползет ближе. Потому что, если бы она укусила Джоанну, то сестра бы умерла. Поэтому отец сделал то, что сделал бы любой на его месте — он убил, защищая тех, кто был ему дорог больше всего на свете. Он…

Эмили замешкалась, пытаясь подобрать единственно верные слова, а затем произнесла — угрюмо, с нажимом на каждый слог:

— Он сделал то, что до́лжно.