причастным к этому отвратительному, грязному и мерзкому лику людского зверства. Испачкавшись здесь, кому угодно не отмыться было уже никогда.

— Потом сюда меня принесли, — так тихо хрипел Турыня, что Якову пришлось еще ниже склониться над ним, чтобы хоть что-то расслышать. — Пока в памяти был… думал. Как Он мог… допустить… такое?

Он закрыл глаза, еще раз с неимоверным трудом проглотил ком в горле, с хриплым свистом вдохнул. Было видно, что каждое слово дается ему все тяжелее и тяжелее.

— Думал, — продолжил хрипеть он, — как вышло, что даже… уйти с миром… грехи отпустить… некому. А тут — ты.

Он зашелся в хриплом булькающем кашле, уже не обращая внимая на то, как сильно его заливает собственной кровью.

— Значит, думаю, все-таки…есть Он, — его лицо скривилось, и Яшка не сразу понял, что это «единоверец» попытался выдавить из себя улыбку. Эх, знал бы он, кому на самом деле пытается исповедоваться… Хотя разубеждать Турыню Яков, конечно, не собирался. — Это хорошо… С миром ухожу.

Он снова перевел взгляд в прозрачную высь над головой, словно видел себя уже где-то там, вдали от низменных земных забот и мрачного тлена этой жизни. Смотрел ввысь он так долго, затихнув и не роняя более ни единого звука, что монашек ужаснулся — умер. И когда он, пересиливая свою презренную слабость, уже потянул руку, чтобы закрыть глаза кожевеннику, тот вдруг снова посмотрел на него.

— Возьми крест… Пусть это теперь будет твой… крест. Может, тебя защитит… как должно. Или кого-то ещё…

— Покойся с миром, — только и смог выдавить из себя служка. Он даже не понял, как страшно прозвучали эти слова, обращенные к живому еще человеку. Но Турыне, похоже, было уже все равно.

— Да… Бог милостив, — едва слышно размыкая губы, прошелестел Турыня.

Как он закрыл глаза ушедшему в лучший мир человеку, помнил, как в тумане. Турыня присоединился к людям, устроившим минувшей ночью безумную и безнадежную игру со смертью и потерявшим в ней все. В лучшем ли мире присоединился, как уверяла реглигия? Кто его знает. Во всяком случае, уж точно не в том, откуда прибыл сюда сам Яков.

— Плохо. До Киева далеко, никак не довезти, — раздалось вдруг чуть не над самым ухом. От неожиданности «послушник» вздрогнул всем телом, круто развернувшись назад. Ромей подошел бесшумно, как это мог делать только он.

— Что?

— Убитых до Киева не довезти. Ни отцы-матери, ни жены-дети не проводят их… туда. Плохо, — немного помолчав, он добавил. — Да и тех, кто трудно ранен, скорее всего, тоже.

Порыв ветра, вдруг налетевший со стороны крепи, принес тяжелый прогорклый запах гари. Горела застава еще долго, зло соперничая с просыпающимся солнцем за право разгонять ночной сумрак. Теперь многие постройки внутри нее, да и некоторые стрельни с пряслами и заборалами рассыпались с наступлением утра, словно замок черного злодея, разбросав вокруг тучи пепла и угрюмых багровых искр. Теперь крепость беззубо щерилась в новый день всего несколькими покрытыми жирной копотью вежами с жалкими остатками обугленного частокола. Порушенная застава сейчас виделась Якову живым укором тому, что он сегодня натворил. И очень наглядно живописала тщетность человеческой надежды на завтрашний день.

— Что — тоже?

— Тоже не довезти, — ничуть не изменяя ровного, почти безучастного тона, ответил степняк. — Плохие раны в дороге убивают хуже меча. Тупого и ржавого.

Если Яков и хотел в эти минуты услышать какие-то слова поддержки и утешения, то это совершенно точно были не они. Он туго проглотил воздух и закрыл лицо ладонями.

— Пока их тут оставят, в близких селищах. Может, и выживет кто. Победить — не всегда остаться живым.

— А проиграть? — так бесцветно спросил «служка», что любому человеку стало бы понятно, что продолжать эту беседу он более не желает. Но, конечно, к Ромею это не относилось.

— Проиграть — значит, умереть. Всегда. Лучше от копья здесь, чем от плети на ваших галерах.

— Но ведь раненых оставляют в ближних селах, и тех, и других. Какой смысл своих добивать? Они ж сдались. Я ведь правильно понял?

— Нет, — пожал плечами Ромей. — Полон погнали белозерцы. Всех. И здоровых, и тех, кто ранен. Все не выживут.

— Но почему? Зачем так? Они же оружие сложили.

— Война. Здесь все как в жизни. Только проще. Тяжелых лучше сразу добить, — он перевел взгляд на растерянное лицо Якова. — Для них же лучше. Остальных дорога рассудит: над кем есть боги, а над кем — нет. Первым хорошо — сразу отмучаются. Остальные им потом завидовать будут.

До Яшкиного слуха донесся дробный перестук копыт. Он снова посмотрел в строну остова разрушенной крепости и увидел, как в их направлении скачет всадник. Латы его тускло посверкивали в лучах утреннего солнца.

— Дико все это. Неправильно, — упрямо сдвинул брови аналитик.

— Неправильно быть слабым. Зачем тогда быть вообще?

— Эй, Ромей, ты не устал часом? — в нескольких шагах от них осадил своего зверя в лошадиной шкуре Перстень. — А то и по тебе тризну справим, чтоб потом не отвлекаться.

Яшка, пока глядел на воеводу, снова не успел уследить, как степняк, только что стоявший в нескольких пядях от него, вдруг очутился на своем коне. Только и услышал, как слабо брякнула подпруга.

— А ты, книгочей, чем сопли лить, лучше полезай-ка мне за спину.

— С чего бы это?!

Безумные ночные скачки он помнил прекрасно и повторять их вовсе не собирался.

— С того, что боярин Молчан, похоже, вспомнил и о твоём существовании. На старшого твоего злиться ему смысла нет — тот валяется без чувств. А на тебе может и сорваться. Он, видишь ли, уверен, что вы двое сюда прибыли только затем, чтобы братца его со свету сжить.

— Но ведь Святослав…

— А что Святослав? Он в Киеве. А дорога туда долгая. За это время и из более тёртого калача признание можно выбить. Чтобы князю потом только и осталось, что пожать плечами. Да велеть не один кол готовить, а два. Держись-ка пока нас. Целее будешь.

— Кого это — вас?

— Того, кого знаешь. Однорукий наш вой тоже хочет тебе пару вопросов задать. Без лишних ушей. В лесу условились сойтись. Ромей, дуй за ним. Встретимся в пяти верстах на полдне.

15. Спасение из огня (продолжение)

ХХХ

Он определенно ненавидел коней. И все, что с ними было связано. Особенно, конечно, последствия диких скачек. Потому что для варваров вся эта бешеная скорость с ветром в лицо, может статься, была в удовольствие, но человеку просвещенному дико натирала внутреннюю поверхность бедер, и напрочь отбивала