Машенька только кивает головой и что-то делает руками. Она сидела рядом с молодым Рубакиным, который вел машину.

В Женеве меня ждет машина из парижского полпредства, чтобы вывезти все чемоданы с архивом. Следовательно, Рубакин и его окружение мне помеха. В Женеве корреспондент ТАСС Гельфанд и шофер будут ждать у поезда. Молодой Рубакин ведет машину преотлично, и мы, несомненно, будем в Женеве раньше поезда. Насколько возможно деликатно, поясняю ситуацию Рубакину. Он не смущен, наоборот. Говорит, что все мы большие конспираторы, что он сам даже безбоязненный человек, потому что с 1918 года «с Советами».

Прошу остановить за несколько шагов от вокзала. Подъезжаем к самому главному подъезду. Прошу прощание сделать кратким, чтоб не привлекать внимания вокзальных шпиков. Прощаемся долго, по-русски, с повторениями, просьбами, выражениями надежд, рукопожатиями. Наконец иду в ресторан вокзала. Оглядываюсь — все трое «конспираторов» за мной. Я — от них. Они знаки вежливости подают. Я — на перрон. Подошел поезд. Я смешался с приехавшими, встретил Гельфанда и шофера. Все в порядке. Великое сомнение: чемоданов восемь, они велики, поместятся ли в машину. Однако поместились. Машина готова треснуть. Теперь самое главное — провезти через границу. Обедаем у Гельфанда. Связываюсь с Москвой, моей квартирой, по телефону. Прямо попадаю на дочку Олечку: «Папа, это ты, папа?»

А мне неудобно перед другими ответить «папа», вызов был деловой, говорю: «Аросев».

Оля догадалась, позвала Геру, она обрадовала меня тем, что есть разрешение ехать в Москву и с детьми будто бы стало лучше.

Выехал на границу. Шофер опытный, ездил много раз и знает, на каких пунктах какие постовые. Где сердитые, где формалисты, где ребята «ничего себе». Мы поехали к пунктам, где ребята «ничего себе». Шофер же надоумил меня: «Скажите „делегасьон совьетик“, и все поймут, что, дескать, делегация наша из Женевы, ей и принадлежит багаж. Все пройдет прекрасно».

Подъезжаем к пункту. Стоит швейцарец. Действительно, парень «ничего себе». Он остановил нас. Я сказал, что «делегасьон совьетик». Швейцарец воздел руку к козырьку — мы поехали дальше к французскому посту. Там — то же самое. Нам предстояло подъехать ко второму французскому посту. Про него шофер сказал: «Там две смены. Иногда хорошие, иногда — херовские. В прошлый раз, когда ехали с Потемкиным (полпред в Париже), — стояли херовские. Потребовали у Потемкина объяснения, что за багаж. А Потемкин шоферу: „Alle!“ — и никаких. Машина проехала, херовские пограничники разинули рот и смотрели во след».

Когда мы подъехали к пункту, шофер успел мне шепнуть — сегодня ничего ребята. Я произнес «делегасьон совьетик», нам козырнули, и все было в порядке. Архив вывезен.

На французской территории меня ждал Герман.

Провинциальный отель. Все дешево, все добрые и ничего не знают. Груз отправили с шофером поездом в Париж. Усталость. Ночью в полпредстве. Груда писем. Нужно ответить.

28 декабря

Утром работал. Обедал в случайном ресторане. Звонок телефона. Зубной врач. Роллан. Ничего особенного. Укладка вещей.

29 декабря

Покупки. Укладка вещей. Телеграммы через полпредство. Визы. Прощание с Парижем. В 11 ч. утра был у Леона Блюма. Он в пижаме. Расстроен, но тепло встретил. Я к нему о нашем деле покупки и текста договора — существо изложено в отдельном докладе. Нет, он никакого отношения к назначенной цене не имеет. Недаром же он, когда на заседании Адлер назначал цену или говорил о ней, всегда отходил к окну, становился к нам задом и вообще изображал нейтралитет.

Когда я кончил о своем деле, Блюм сказал:

— Теперь я имею со своей стороны кое-что Вам сказать… О совершенно постороннем и касающемся скорее только меня лично. Вы увидите в Москве Ваших руководителей. Скажите им, а если бы Вам удалось, то передайте лучше всего Сталину, что я, Леон Блюм, глубоко переживаю идею единого фронта рабочего класса. Мне 64 года, я скоро отойду в небытие. Приглашение из Москвы создать единый фронт сразу подняло и воодушевило меня. Оно воскресило мою старую идею, мечту всей моей юности — создать единый фронт рабочего класса. И если бы теперь эта идея удалась, осуществилась, я бы считал, что цель моего пребывания на земле исчерпалась до конца и я могу спокойно отойти в вечность. Единый фронт пролетариата — это самая великая радость для меня. С воодушевлением и с силой, которым я сам удивлялся, я начал работать для создания единого фронта. Я старался смягчать наши отношения с Москвой, решил быть деликатным во всем, что касается вашего и нашего социалистического государства. И все сначала шло хорошо. Но вот с недавнего времени наши французские коммунисты начали кампанию, направленную на раскол нашей социалистической партии. Коммунисты сейчас открыто ставят это своей целью и во имя ее стремятся использовать единый фронт. Возьмите и прочтите в «Юманите» хотя бы сегодняшний манифест коммунистической партии. Вы увидите, что тактика французских коммунистов заключается в том, чтобы только использовать единый фронт в целях еще более глубокого расщепления рабочего класса. Я поэтому ставлю перед собой и перед вами, перед вашими руководителями вопрос: действительно ли они хотят создать единый фронт рабочего движения или же они этот лозунг используют только как тактический прием? Я прошу вас этот вопрос поставить в откровенной товарищеской форме перед вашими руководителями и прежде всего перед Сталиным. Передайте им, что Леон Блюм очень эластичен, что я пойду на большие жертвы лишь бы утвердить во Франции и распространить на другие страны тактику единого фронта. Я бы желал, чтобы Москва говорила со мной просто, по-товарищески. Если Москва замечает какие-либо недостатки единого фронта, пусть лучше прямо и конфиденциально скажет мне, чем начинать с полемики французских коммунистов против нас.

Я заявил, что я прислан в Париж не для того, чтобы принимать или передавать какие-либо политические декларации, на что Блюм ответил, что он ведет со мной не политическую, а интимную беседу, слова, произносимые им, вырываются из самого сердца, он, Блюм, уверен, что если здесь, во Франции, пошатнется единый фронт, то наступление самой черной реакции обеспечено. Блюм так встревожен этим, что, говоря со иной, даже всплакнул. Я поблагодарил его за доверие, оказанное мне, и сказал, что если будет случай, его слова передам руководящим товарищам. Однако заметил, что прочности единого фронта угрожают также и сами социалисты. Так, совсем на днях Адлер предпринял, пока, впрочем, в узких своих кругах, кампанию за организацию массовых и коллективных протестов против арестов меньшевиков и интеллигенции в СССР. (Об этом я узнал от Мюнценберга[190], который говорил, что под руководством Адлера выработан текст протеста, сведения эти Мюнценберг сообщил Димитрову.) Такие действия Адлера и других социалистов не могут способствовать упрочению сотрудничества компартий с социалистическими. Леон Блюм выразил совершенное удивление. Он об этом ничего не знает. На днях Адлер, действительно, был в Париже, у Леона Блюма было совещание с Адлером и Торесом (коммунист) по вопросу об избрании Бенеша президентом Чехословацкой республики и об использовании этого обстоятельства, принимая во внимание, что Бенеш — социалист. Но ни о каких протестах против правительства СССР речи не было. «А если бы и зашла речь, то я, — говорил Блюм, — первый был бы против и употребил бы все свое влияние, чтобы протесты не имели места».