– И еще Мориа был учителем Елены Блаватской.

– Да, белым учителем знаменитой основательницы Теософского общества и путешественницы был Мориа. Но это – простое совпадение.

Однако, этот старик был не так прост! Я был удивлен и не знал, что и думать.

– Откуда ты родом? – спросил я.

– Из ниоткуда, как все мы, как ты и она, – буркнул Мориа. – Сами не знаем точно, откуда пришли, куда идем… Или ты знаешь?

– Нет, – смутился я. – Моника сказала, тебе по душе, чтобы тебя называли парижским клошаром.

– Все мы – босяки и бродяги, плебс, трэмпы, хобо, клошары, «рыцари ночи» и «фавориты луны» – не важно. Но сегодня мы случайно пересеклись в этой точке пространства! Значит, в этом есть высший промысел, – с некоторой торжественностью резюмировал Мориа. – Когда-то в Британии бродяг вешали на деревьях, несколько тысяч человек погубили. Спрашивается – за что? С ходом лет общество становится все более жестоким к тем, кто выпа дает из Системы, становится непохожим на остальных. А присмотреться – клошары – те же Божьи птички. Не просто нищие, бездомные бедолаги, заплутавшие по жизни. Клошары живут по заповедям. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» И все самое главное у них при себе, хоть имуществом они и не разжились.

– Ты хочешь сказать, клошары – те же юродивые? На Руси было много таких Божьих птичек…

– Юродивые? Отнюдь! – возмутился старик. – Диоген или Иисус ближе к клошарам, чем алчные попрошайки с Елисейских Полей. А самый знаменитый клошар, по-моему, Леонардо да Винчи. У него никогда своего угла не было, хотя и жил он частенько в роскошных дворцах. Даже последний свой приют – замок – он принял в подарок от Франциска I на склоне лет, так уж ему захотелось. Погостил там – и ушел вскоре. У клошаров другие понятия о быте, комфорте, собственный взгляд на мир. Внутренняя и внешняя свобода – главный смысл существования. Клошары неизбежно выпадают из плоскостных понятий о человеческих ценностях. Они не боятся быть собой и грести против мейн-стрима. Обретаются на улицах, едят, что Бог пошлет, не голосуют на выборах, просто живут, как деревья или цветы. Мне по душе бродяги. Я из этого племени. Впрочем, довольно!

Хотелось задать ему еще несколько вопросов, но Мориа виртуозно свернул дискуссию, хлопнув в ладоши:

– Картошка готова! Тимош, вытаскивай!

Я с непривычки довольно долго провозился, выуживая горячую картошку из тлеющих угольков. Мориа между тем зажег несколько керосиновых ламп вокруг стола.

– Прекрасный вечер! – сказал он. – Я рад, что сегодня вы мои гости!

– И мы, – посмотрев на меня, произнесла цыганка. – Тимош, смотри, какое тут звездное небо! Когда мы останавливались в Сен-Дени, я не видела такого.

– Стоит только отойти подальше от центра города, и в небе открываются чудеса. Моника, ты это знаешь, правда?

Девушка кивнула. Она плотнее закуталась в шаль и прижалась ко мне. Я обнял ее и накрыл пледом. Старик немного подвыпил и разговорился.

– Почему ты живешь тут, а не в городе? – спросил его я.

– Я не хочу жить в городе. Современные города – это монстры, страшные чудовища! – раскачиваясь в кресле, изрек он. – Они губят человека, высасывают из него душу. От человека в результате остается только оболочка. Что едят, пьют, видят, чувствуют жители городов? Верхние этажи понятия не имеют о том, что делается на нижних. Город разделен на десятки не пересекающихся между собой пространств. Ты слышал о параллельных мирах? Это не вымысел – это большие города. Там миллионы параллельных, не пересекающихся никогда судеб и жизней. Единство – только иллюзия. Колоссальная иллюзия, подменяющая реальную жизнь.

– Но ведь ты живешь совсем неподалеку от города, – сказал я. – Если ты не любишь города, почему ты не уехал куда-нибудь в Прованс или еще дальше – в тайгу, например? У нас в Сибири такие просторы! Старообрядцы, которые не принимали новых религиозных норм, уходили как раз туда…

– Человек слаб, – погрустнев, ответил Мориа. – Я тоже слаб и люблю свои слабости. Города – как наркотик. Они привязывают к себе. Особенно «города света»… Такие, как Париж или Лос-Анджелес.

– Ты бывал в Штатах? – изумился я.

– А где я только не бывал! – подмигнул старик. – У меня была долгая жизнь… Мне точно известно, что все в мире условно. Я пил горькую с бомжами, которые когда-то были миллионерами, знавал свихнувшихся интеллектуалов, встречал ужасных старух – первых красавиц прошлого времени. Все изменяется и уходит, ничего не имеет серьезного значения, кроме души.

– Расскажешь потом что-нибудь из своей жизни? – сонным голосом попросила Моника. – Я так люблю слушать твои рассказы. И стихи…

– Стихи? – изумился я. – Ты еще пишешь стихи?

– Да, было когда-то. Возможно, они самое настоящее, из всего, что у меня когда-либо было. В какой-то момент я понял, что изначальная суть слова где-то там… – Мориа показал в небо. – Слова только подменяют суть, не выражая ее. Слишком много шума, а прислушаешься – за ним все та же тишина.

– Так ты дашь мне почитать твои стихи? – попросил я старика.

– Поживем – увидим! – отмахнулся он. – Дело давнее, прошлое. Я вообще не уверен, что они у меня сохранились. Эй, молодежь! Мы засиделись, поздно уже. Давайте ложиться!

– Мориа, можно мы останемся у тебя? – неожиданно для меня тихо спросила Моника. – В таборе все уже улеглись, наверно.

– А что мне скажет потом дядя Янош? – строго сдвинул брови старик. – Как я посмотрю ему в глаза?

Моника смутилась, а старик схватил ее за руку и рассмеялся своим отрывистым веселым смехом:

– Испугалась? Я пошутил. В мире ничему нельзя верить на слово. Слова только искажают смысл. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Неужели ты думаешь, что я мог бы в чем-то отказать, когда меня просит моя любимая девочка?

– Спасибо, Мориа… – Цыганка порывисто обняла старика и поцеловала.

– Полно, полно… Я старый, уже забыл, как это бывает… – расчувствовался бездомный. – Бегите в шалаш, берите спальные мешки, забирайтесь в них. Под вами будет роскошная медвежья шкура!

– Мы можем спать в одном… – в свою очередь покраснев, выдал я.

– Кто бы сомневался! – хитро усмехнулся старик. – Знали бы вы, что я в ваши годы вытворял! Марш в мешки, я тут приберусь немного. Чтобы к моему приходу крепко спали, а то нажалуюсь дяде Яношу!

Взявшись за руки, мы проворно юркнули в шалаш. Как ни странно, внутри было довольно тепло. Или просто мне так показалось? Спальный мешок пропах табаком, запахами земли и старости. В нем было так тесно, что мы едва поместились вдвоем.

Мы провалились в абсолютную близость тел, как в безд ну, и целую вечность не могли оторваться друг от друга. Наверно, это была одна из прекраснейших и наистраннейших ночей в моей жизни.

* * *

Я проснулся оттого, что у меня затекло все тело. Двигаться я боялся – обнимая меня руками, ногами, крепко спала Моника. Я залюбовался тем, как слегка подрагивают во сне ее длинные иссиня-черные ресницы. Утренний свет уже пробивался через дверцу шалаша. Отчаянно хотелось курить. Я осторожно попытался вылезти из мешка, не разбудив Монику. Она медленно перевернулась, пробормотала что-то, тронула мою руку, не просыпаясь. Я вдруг обратил внимание, что дверь шалаша бережно подоткнута снаружи одеялами. Что за черт!