Тень набежала на лицо Гаруна, тень боли и недобрых предчувствий, однако он низко поклонился, давая понять, что принимает эти условия, молча повернулся и покинул комнату. Халиф некоторое время прислушивался к звуку его удаляющихся шагов, а когда они стихли, вновь обратил свой взор к панораме города и минаретам только что построенной мечети.

– Теперь уже недолго, – прошептал он.

Аль-Хаким вернулся к Ситт аль-Мульк, крепко обнял ее и покрыл поцелуями любимое лицо. Она не проснулась. Халиф передернул плечами, но уже в следующий миг ухмыльнулся и поцеловал сестру снова.

– Все будет хорошо, любовь моя, – молвил он. – Все будет хорошо.

* * *

В тот же день повелитель правоверных выехал из дворца и, миновав Баб-эль-Фатх, вошел в вымощенный мрамором внутренний дворик своей мечети. Поставив у подножия обоих минаретов вооруженных стражей и строго-настрого наказав им никого не допускать на лестницы, он поднялся на верхнюю площадку одного из них и остановился перед массивной дверью, окаймленной аркой из гладкого, не тронутого резцом камня. Потянувшись, халиф коснулся верхней каменной плиты и благоговейно провел по ней ладонью. Он всегда свято верил, что рано или поздно именно на этой плите будет выбито тайное имя Аллаха, и теперь ему казалось, что заветная мечта вот-вот осуществится. Да и как может быть иначе? Разве он не любимец звезд и небес? Разумеется, ему на роду написано стать богом.

С тех пор аль-Хаким каждый день посещал мечеть. Хотя камень над дверью по-прежнему оставался пустым и гладким, мечты и амбиции халифа беспрестанно возрастали. Но вместе с ними росли, расползаясь по всему Каиру, страшные слухи. Люди шептались о том, что в каземате одного из минаретов якобы заключен демон, что мечеть построена на крови и детских костях, а нынешний халиф вовсе не повелитель правоверных, а сам Иблис – бесчестный владыка сил зла и тьмы. Соглядатаи докладывали аль-Хакиму о настроениях подданных, но, выслушивая доносы, тот лишь улыбался и вновь отправлялся к Баб-эль-Фатх.

Но однажды вечером, у входа в мечеть, его встретил дрожащий от ужаса капитан стражи. Пав ниц перед халифом и поцеловав его стопы, он поведал, что какой-то злодей, видимо, проник в минарет, ибо, обходя караулы, сей воитель обнаружил обоих часовых опоенными неким зельем, причем так, что все попытки привести их в чувство успехом не увенчались.

Однако, к величайшему удивлению начальника стражи, халиф лишь рассмеялся, вручил стражнику кошель с золотом и приказал вести его к минарету. При виде распахнутой двери, ведущей в башню, халиф рассмеялся снова. Сойдя с коня, он повелел подать ему фонарь и стал подниматься по винтовой лестнице.

Возле двери он поднял фонарь, чтобы по привычке взглянуть на плиту, но, к его изумлению, та уже не была гладкой. На ней красовался рельеф: солнечный диск и две согбенные человеческие фигуры под ним.

– Что за неслыханное богохульство? – вскричал, отпрянув в изумлении, халиф.

Ответом ему был лишь донесшийся из темноты смех. Обернувшись, аль-Хаким увидел выступившее из темноты бледное лицо.

– Гарун аль-Вакиль? – Халиф судорожно сглотнул. – Гарун аль-Вакиль, это ты?! – Он сорвался на крик, не в силах подавить охватившее его смешанное чувство – восторга и одновременно благоговейного ужаса. – Гарун, это и в самом деле ты?

Бледное лицо приблизилось, и аль-Хаким понял, что не ошибся.

Гарун остановился перед халифом и медленно склонил голову.

– Как видишь, о повелитель правоверных, я вернулся, – негромко произнес он.

Приглядевшись, аль-Хаким увидел, что бывший полководец и целитель до крайности изможден, смертельно бледен и, судя по всему, безмерно устал. Одежда на нем превратилась в жалкие запыленные лохмотья, а у ног терлась собака Гарун, наклонившись, машинально погладил ее по голове, и в этот миг лицо утомленного странника просветлело, как будто на душу его вдруг снизошло успокоение. Когда же он снова поднял глаза, халиф испытал величайшее изумление, ибо увидел в очах Гаруна глубочайший свет, свидетельствовавший о том, что ему довелось узреть великие чудеса.

– Я так полагаю, – молвил халиф, повернувшись к изображению солнца, – что ты вернулся, достигнув цели своих поисков?

Гарун вновь склонил голову и улыбнулся.

– Но что означает этот лучащийся диск?

– О повелитель, я могу поведать тебе множество поразительных тайн.

– Я сгораю от нетерпения.

– В таком случае, владыка, приходи в эту башню завтра, ибо долгая дорога и превратности пути утомили меня, и сегодня я не готов к разговору. Но, прежде чем уйдешь, поведай, как поживает моя дочь.

Он протянул руку, словно желая схватиться за край одеяния халифа, и на его лице появилось странное выражение мольбы.

– Скажи, о всемогущий, она жива и здорова?

– Как мы и договаривались, она окружена вниманием и заботой. Но зачем спрашивать? Ты сам все увидишь, вернувшись со мною во дворец.

– Я останусь здесь.

– Почему? Что у тебя за дела? – с подозрением спросил халиф.

– Сон. Мне нужно поспать.

– Но как же моя сестра?

– Твоя сестра?

– Выздоровеет ли она? Будет ли она жить?

Губы Гаруна тронула тонкая, едва заметная улыбка.

– О да, – ответил он шепотом. – Как я и обещал, она... Она будет жить.

Он повернулся.

– Доброй ночи, о владыка.

Открыв массивную дверь, Гарун ступил в темную келью. Собака последовала за ним.

Халиф же еще некоторое время стоял на площадке, размышляя над увиденным и услышанным. Потом, покинув мечеть, он вернулся во дворец и направился в покои, где уже много месяцев лежала в беспамятстве принцесса Ситт аль-Мульк. Однако, войдя в спальню сестры, аль-Хаким обнаружил, что ложе ее опустело. Мало того, выяснилось, что никто во дворце не заметил, как и когда она встала и покинула свои комнаты. В другое время халиф пришел бы в неистовство, ныне же он счел случившееся лишь результатом действия магии прознавшего тайное имя Аллаха Гаруна аль-Вакиля. Призвав к себе Масуда, он повелел тому объявить: со следующего дня во всех мечетях Каира надлежит возносить молитву, восхваляющую божественного аль-Хакима. Повеление владыки было исполнено без промедления, и правоверные внимали сему неслыханному кощунству в ужасе и неверии.

Весь день толки и пересуды расходились по городу, как круги по воде, но халиф, узнав о народном негодовании, лишь рассмеялся и заявил, что слишком длинные языки следует отрубать. Причем для верности вместе с головами их обладателей.

Когда в тот вечер он отправился к Северным воротам, в свою мечеть, в городе полыхали пожары, ибо многие кварталы взбунтовались и взялись за оружие.

Однако аль-Хакима происходящие в городе беспорядки ничуть не обеспокоили.

– Все объяснится и уладится, – твердил он себе, спешиваясь и поднимаясь на минарет. – Скоро все встанет на свои места.