Дома? Что дома! Дома он поел, потом сел перед телевизором и стал смотреть на экран. Тагуи была все еще красивой женщиной, нашедшей смысл жизни в своей работе и в сыне. А мужу, которого она действительно любила, она была уже не нужна. Конечно же, нашлись добрые люди, которые ей все рассказали про Лилит. Теперь она сидела рядом с ним и читала один из тех модных в то время детективов, что стряпали в огромном количестве солидные российские издания и которые нет-нет да просачивались в Армению через перекупщиковспекулянтов. Тагуи отложила книгу только тогда, когда началась по телевизору передача «Жди меня». Тогда человек, ее муж (вот человек!), писатель Ваге Саакян и спросил или, точнее сказать, выдавил из себя:

– Что нового?

– Да ничего, Ваге. Что могло случиться? – ответила Тагуи.

Пообедав – в одиночестве, на кухне, включив только радио, – Ваге вышел на балкон покурить. Уже становилось темно. Он курил и смотрел, как внизу проезжают автомобили, проходят люди, и, кажется, ни о чем не думал. Небо было уже черное, и только на западе еще оставалась светлая полоса облаков, освещенных недавно закатившимся солнцем. Потом Ваге пошел в спальню, лег на кровать и заснул… Он спал тогда, когда сын позвал его; спал тогда, когда Тагуи, посмотрев все возможные программы по телевизору, пришла и легла рядом с ним; он спал и тогда, когда она, дочитав до конца свой очередной детектив, потушила свет и заснула. Все это время Ваге спал.

А когда проснулся посреди ночи, ему вдруг показалось, что он умирает… Он знал, что давно умер, умер для внешнего мира, умер для знакомых семьи… но теперь он почувствовал, как умирает внутренне… Он уже знал наверняка, что больше ничего не напишет. Как Грант когда-то. И он прошел в кабинет, достал лист бумаги, закурил и стал писать:

«Царица[73]! Нашу совместную жизнь с большой натяжкой можно назвать совместной… Я все знаю, я знаю, как тебе было тяжело… Ты прочтешь это письмо и все поймешь. Поймешь, почему я был такой и – самое главное! – поймешь, почему я поступаю теперь именно так…»

Закончив писать довольно-таки длинное письмо словами «Прощай! Береги сына. И передай ему эту тетрадку. Я здесь писал ему о нем… Твой (прости!) Ваге…», он встал, выключил свет и пошел на балкон. Дул легкий предутренний ветерок, и, кажется, нечто светлое уже стало проглядываться там, на востоке. Он выкурил до самого фильтра сигарету и бросил окурок… Окурок, описав длинную дугу, упал все же не на газон с появившейся недавно зеленой травой, а прямо на асфальт, рядом с колесами бордового новенького соседского «мерседеса». Горел еще несколько секунд, потом потух. Ваге оделся потеплее и ушел. В свою съемную квартиру на улице Тиграна Великого. И больше никогда не возвращался. Только однажды, в последний февральский день 2008 года.

30

Утром ты проснулся от странного чувства, словно кровь в твоих жилах стала течь быстрее, и было какое-то волнение, и ты позвал меня – я сегодня пришел к вам с мамой рано-рано утром, – и я помог тебе одеться и усадил на твой Трон с черными колесами. На нем ты поехал в ванную и умылся, а потом позавтракал на кухне: мама испекла пирожки с картошкой. Ты очень любишь пирожки с картошкой и жалеешь, что мама в последнее время их не часто готовит.

Ты теперь открываешь окно – все равно уже не холодно, – и ветер сразу ударяет тебя по лицу, и у тебя захватывает дух. Ты почему-то смеешься. Тебе нравится, что ветер треплет твои волосы, и тебе нравится еще, что пешеходы на улице тоже улыбаются ветру; наверное, у них от него тоже захватывает дух.

Наступила весна! Как всегда, неожиданно, но почти всегда в одно и то же время, и Ереван стал освобождаться от холодной тяжести зимы.

Внизу гремит трамвай, в салоне которого горит грустный электрический свет. Раскачиваясь, трамвай сворачивает за дом напротив, куда ведут рельсы, и сыплет искрами. Ты знаешь, что там, за домом, остановка, где стоит много людей и ждет трамвая. Большинство из них вышло со спектакля Драматического театра.

По нашей улице по-прежнему идут люди. Еще не так темно, и сумерки еще не проглотили город. Наверное, люди идут к площади Оперы; наверное, там по случаю наступившей весны организован митинг.

На минуту ты сердишься и думаешь, что вот бы у них отняли ноги, и они ничего бы не знали, кроме вечного Трона, и никуда не могли бы идти… Но, боже мой, о чем ты думаешь?!

Тебе становится стыдно, и ты просишь прощения.

Ты просишь прощения у женщины в синем берете, которая ведет за руку малыша, совсем недавно научившегося ходить. Просишь прощения у самого малыша: ведь он не знает, что такое весь день сидеть в инвалидном кресле и только и делать, что спускать воздух в шинах и снова накачивать их…

Ты просишь прощения у вон тех ребят; ведь они сегодня идут на первое свое свидание, и там, у автобусной остановки купят по букету дорогих цветов и всю дорогу будут репетировать, как подарить их, но потом все равно все забудут, и сегодня у них будет счастливый день.

Ты просишь прощения у мужчины в сером пальто и очках; ведь он устал после работы и теперь идет домой и знает, что дома его ждут жена и сын, который с сентября только пойдет в школу. Он купил для сына краски и кисть; сын отлично рисует и, может, станет великим живописцем. Ты видишь из окна, что у ребенка на голове матросская бескозырка.

Ты просишь прощения у молодой пары; ты просто не расслышал, что они, прогуливаясь по улице, говорят о будущем ребенке; мужчина узнал об этом сегодня утром и теперь особенно внимателен к женщине. Ты просишь прощения и у ребенка, который должен будет родиться. Ты знаешь, что вообще не должен был допустить той страшной мысли, потому что ЗНАЕШЬ, как это месяцами сидеть на этом чертовом Троне…

И ты опять говоришь:

ПРОСТИТЕВСЕ!!!

Ты продолжаешь смотреть на улицу. Ты видишь, как по противоположному тротуару идет девушка. Ветер треплет ее длинные волосы, и она поправляет их. Вдруг она останавливается и смотрит в твое окно, но неожиданно становится так темно, что ты не можешь