Женя неловко присела на стул. Почему-то было тяжело начать разговор. Помогла Ольга Евгеньевна.

– Сиди, отдыхай, – приветливо сказала она. – Я пойду на кухню, помогу Лене.

Женя огляделась. На столике у кровати стояли фотографии, было неловко подойти и рассмотреть, но надо было себя как-то занять и отвлечь. Фотографий было три. На одной – молодые Ольга Евгеньевна и Леонид Евгеньевич: она в крепдешиновом платье, на каблуках, тоненькая, маленькая, слегка вьющиеся волосы закручены в тугую «баранку». Он в костюме с накладными плечами, галстук в горох, волосы зачесаны гладко назад – с нежностью смотрит на свою спутницу. Ольга Евгеньевна кокетливо улыбается, взгляд куда-то вдаль. В руке – букетик ландышей.

«Какие молодые, – вздохнула Женя. – Какой же это год?»

Она перевела взгляд и увидела фотографию очень смуглого мужчины с нездешней яркой улыбкой, белоснежными зубами, в шляпе с большими полями и странным подобием галстука на шее – металлический, возможно золотой, обод, сквозь который пропущена пестрая косынка, выходящая из этого, видимо, зажима, двумя неширокими, свободно лежащими лентами. Фотография была старая, черно-белая, вернее, коричнево-белая, но явно не из советского фотоателье.

С третьей фотографии ясными глазами смотрела на Женю девочка лет восьми-десяти – большеглазая, курносая, темнобровая. Хорошенькая, только взгляд очень взрослый, даже слегка сердитый, что ли, или просто недовольный. Взгляд ребенка не в настроении.

– Ниночка, – услышала Женя, вздрогнула и обернулась.

За ее спиной стояла Ольга Евгеньевна.

– Ниночка наша, – тихо повторила она дрогнувшими губами.

Женя молчала, не зная, как реагировать.

– Она с пятьдесят червертого года, – сказала Ольга Евгеньевна. И, помолчав, добавила: – А заболела в шестьдесят первом. Зрение стало падать, температура, боли, хромота, нарушение координации, потом – паралич. – Она замолчала, а потом произнесла по складам длинное и такое известное ей слово: – Нейробластома.

Она опять замолчала, и ее руки стали теребить поясок платья.

– Оля! – раздался тяжелый, с надрывом вскрик.

В проеме двери стоял Леонид Евгеньевич, с тревогой и болью смотревший на жену.

– Оставь, Оля, прошу тебя, – почти взмолился он.

– Нормально, Леня, нормально, – остановила его Ольга Евгеньевна. – Я уже могу говорить.

Он тяжело вздохнул, в сердцах махнул рукой и вышел из комнаты.

– Вот, Женя, столько лет прошло, а боль ни на минуту, ни на минуту…

Она замолчала и взяла в руки фотографию Ниночки. Долго, словно в который раз изучая, она всматривалась в лицо дочери, а потом тихо продолжила:

– Сама понимаешь, какие это были годы, какая медицина, какая аппаратура. Да никакой, в сущности. Диагноз, правда, поставили быстро – все было слишком очевидно. Операция нужна была неотложно. А тут стечение обстоятельств. Роковых обстоятельств. Был тогда такой профессор Лернер. Лучший специалист в этой страшной области. Все в один голос твердили, что нужно попасть именно к нему и только к нему. Мы, конечно, на него вышли, но неудача – он только что уехал в отпуск. Да куда! В тайгу – охотиться и сплавляться по реке. Страстный был охотник, хотя и немолодой человек. А ведь тогда мобильных не было, да и вообще, какая была связь! Жена его примерно, очень примерно, попыталась объяснить, куда он полетел, откуда должен был двигаться. Но все – приблизительно. Леня взял билет, вылетел туда, это где-то в Усть-Илимске. Но уже сразу следы Лернера затерялись. Леня нанял местных охотников, почти экспедицию, искали по тайге его компанию дней десять – тщетно. Не нашли. Леня вернулся ни с чем. А время поджимало. В общем, оперировал Ниночку другой хирург – ученик Лернера. Но вышло все неудачно, хотя до этого нас обнадежили, что эта самая нейробластома наиболее чувствительна к лучевой терапии, но до нее Ниночка не дожила.

Что это – судьба? Или стечение обстоятельств? Если бы не лето, не пора отпусков, не тайга эта дурацкая… – Она замолчала и поставила фотографию дочки на стол. – А потом надо было жить. А я не знала – как. Но как-то жили, видишь, и до таких лет дожили. – Она слабо улыбнулась. – А о чем я тогда бога молила, можешь догадаться.

Женя молчала. Свое горе, такое непомерное и необъятное, затопило ее сердце до самых краев, и еще мелькнула мысль, показавшаяся ей сейчас почти крамольной, – я счастливая, у меня же есть шанс!

Слов не было, сил хватило только на то, чтобы обнять Ольгу Евгеньевну за плечи.

Ольга Евгеньевна взяла фотографию мужчины в странном галстуке с ленточками и уже окрепшим голосом сказала Жене:

– А это Жорж, мой родной брат. Разница у нас с ним огромная – шестнадцать лет, мы от разных отцов. Он еще в двадцатые годы эмигрировал. Сначала в Америку, а потом оказался в Южной Африке. У него был большой бизнес, какие-то кожаные фабрики. Личная жизнь не сложилась – жена умерла молодой, детей не оставила. Единственной наследницей оказалась я, его сестра. В шестьдесят третьем он меня нашел через Инюрколлегию, была тогда такая служба. Ему даже позволили приехать: во-первых, оттепель, а во-вторых, органы были в курсе, естественно, что он одинок, и понимали, что Родине тоже кое-чего перепадет. Жить ему у нас не разрешили, да и где жить-то? У нас тогда была комната в коммуналке на Земляном Валу – тринадцать метров. Жил он в «Метрополе», а мы каждый день к нему приезжали. Завтракали там, обедали, гуляли по Москве. А за нами двое в штатском. И смех и грех.

А через два года он умер. Так что повидаться, слава богу, мы успели. И даже стать родными людьми. Человек он был легкий, веселый, хотя нахлебался тоже – не дай бог! А кого жизнь щадит?

Через полтора года я стала богатой наследницей. Выбрались из коммуналки – тогда появились первые кооперативы. Вот такая история, – улыбнулась Ольга Евгеньевна и пригласила: – Ну пойдем, Женя, чаю выпьем!

Женя кивнула, и они пошли на кухню. На столе стояли три чашки с блюдцами, пластмассовая сухарница с сушками и вазочка с карамелью «Бенедиктин». Леонид Евгеньевич, с тревогой глядя на жену, разливал чай.

– Вкусные какие, кисленькие, – рассасывая леденец, сказала Женя. – Сто лет не ела карамель.

– Да, – обрадовались старики.

– Наши любимые, – с гордостью произнес Леонид Евгеньевич.

Потом были разговоры на тему общих родственников, так, легкие, чуть-чуть похожие на сплетни. Ни слова о Женином страшном горе, ни слова. Потом Женя посмотрела на часы и поднялась:

– Извините, мне пора.

– Да-да, – в два голоса закивали старики.

Женя вышла в прихожую, и Леонид Евгеньевич подал ей плащ.

Ольга Евгеньевна крикнула из комнаты:

– Минуту, я сейчас!

Она вышла в прихожую и протянула Жене плотный и довольно тяжелый сверток из крафтовой бумаги.

Женю обдало жаром с головы до ног, она дернулась, пытаясь что-то сказать, но горло сдавил сильнейший спазм. Она взяла сверток и непроизвольно, не отдавая себе отчета, поцеловала руку Ольге Евгеньевне.